— Ну, я пойду, — сказал Храмов.

Лобанов кивнул в ответ.

Оставшись один, он принялся рассеянно перебирать бумаги, требующие его подписи, и никак не мог сосредоточиться.

Лобанов досадливо отодвинулся от стола, прошелся по небольшому кабинету наискосок, от угла продавленного дивана возле двери до сейфа, стоявшего за столом, рядом с креслом, потом подошел к окну.

По улице медленно, робко шла весна. Мокрый, выпавший ночью снег еще лежал, как отсыревший сахар, на крышах, карнизах, во дворах, тяжело цеплялся за голые ветви деревьев, но мостовая уже была исполосована темными, неровными колеями, из-под колес машин и троллейбусов летели грязные брызги, а на тротуарах снег был и вовсе истоптан, превратившись в жирную грязь, В зябком воздухе висел белесый туман. Стены домов сочились сыростью. Весна… Еще одна весна в этом городе.

Лобанов, вздохнув, вернулся к столу и остервенело, словно стараясь отвлечься от чего-то, принялся за бумаги, про себя удивляясь этой минутной тишине в своем кабинете, когда никто почему-то не врывается, не звонит телефон, не сваливаются одно за другим неожиданные происшествия и неприятности.

И в этот самый миг, как будто торопясь исправить случайную оплошность, к нему без стука вбежал раскрасневшийся Володя Жаткин, в распахнутом пальто, с болтающимся на тонкой шее кашне, держа в руке пушистую, совсем новую кепку.

Едва успев прикрыть за собой дверь, он подскочил к столу и, тяжело дыша, возбужденно произнес:

— Александр Матвеевич, начинается… Вот!..

Он почти бросил на стол бланк телеграммы.

— Изымаем с разрешения прокурора… почту Семенова… — словно оправдываясь, проговорил он, все еще не в силах отдышаться. — И вот. Смотрите. Телеграмма!

— Это я и сам вижу, что телеграмма, — улыбнулся Лобанов. — Да ты садись.

— Вы только прочтите, прочтите! Я-то сяду, — взмолился Жаткин, тяжело опускаясь на стул.

Лобанов развернул телеграмму:

— Та-ак… Выходит, дождались, — Лобанов поднял хмурые глаза на Жаткина. — Шестнадцатое, между прочим, завтра.

— Телеграмма — вы видите? — из Ташкента, — торопливо доложил Жаткин. — А поезда оттуда через день. И завтра как раз приходит. Тридцать восьмой. И как раз вечером. В двадцать один тридцать.

— Оттуда, может, и самолет вечером приходит.

— Так ведь прошлый раз они поездом ехали.

— Вот именно. За дураков-то их не считай. Погоди.

Лобанов позвонил Храмову.

Через пять минут в кабинете собрались сотрудники. К этому времени Жаткин успел выяснить, что каждый вечер, в двадцать ноль-ноль, действительно приходит самолет из Ташкента, и по утрам, кстати, тоже. Так что указание в телеграмме вечера было в этом случае необходимо. Впрочем, утром, оказывается, приходил и поезд, на котором с пересадкой, правда, но тоже можно было добраться из Ташкента в Борек. На этот поезд указал один из сотрудников.

— Словом, без Семенова мы никого не встретим, — заключил Лобанов. — Авось врачи нам завтра вечером одолжат его на часок.

Тут он невольно подумал о враче, который должен был «одолжить» Семенова, и голос его чуть заметно дрогнул. Впрочем, никто из присутствующих этого не заметил.

Было решено, что разговор с Семеновым состоится завтра утром. Прямо в больнице. И вполне естественно, беседовать с Семеновым должен был сам Лобанов. Слишком важной была эта беседа, слишком много зависело от ее исхода. Ведь Семенов мог, для вида даже согласившись помочь, затем объявить, что не обнаружил приехавших, А те первыми к нему никогда, конечно, не подойдут. В этом случае ниточка оборвется навсегда. Больше уже к Семенову никто не приедет. И что самое главное, это было бы в интересах самого Семенова. Значит, надо так провести разговор с ним, чтобы в его интересах оказалось узнать приезжих. К такому разговору следовало подготовиться.

Храмову и еще двум сотрудникам было поручено к концу дня собрать дополнительные сведения о Семенове, все, какие возможно, а Жаткину — о сестре и племяннице.

— Проверь, кстати, — сказал ему Лобанов, — не получала ли и сестрица в эти дни сигнала из Ташкента. Письма, телеграммы. Всюду проверь как надо. Ясно?

— Ясно, Александр Матвеевич, — нетерпеливо ответил Жаткин. — Я пойду. Разрешите?

— Все могут идти. А ты, Храмов, обожди.

Когда они остались одни, Лобанов, закурив, сказал:

— Давай еще раз уясним ситуацию. Значит, Семенов впервые получил чемодан с гашишем в январе. Привезли двое. Одного звали Иван. Имя второго неизвестно. По виду узбек. Приехали, видимо, из Ташкента. Поезд был оттуда. Сейчас и телеграмма оттуда. Так что сходится. Этих двоих мы не нашли. Но чемодан конфисковали. Недостающий там гашиш отдал Сенька, карманный вор. Семенов поручил ему продать это на рынке. Помнишь?

Храмов молча кивнул.

— Сенька никого, кроме Семенова, не знает, — продолжал, откинувшись на спинку кресла и неторопливо покуривая, Лобанов. — Значит, ниточка тянется к нам сюда из Ташкента, и на конце ее только Семенов. Пока все ясно, а?

— Так точно, — подтвердил внимательно слушавший Храмов.

— Вполне вероятно, что завтра приедут те же двое. Их, между прочим, может узнать не только Семенов, но и Тамара, его бывшая подружка, так сказать. Как думаешь?

— Ее судили. Она уже в колонии. Этапировать некогда, — покачал головой Храмов.

— Да, верно, — согласился Лобанов. — Тем более что может приехать и кто-нибудь другой, кого она не знает, а Семенов знает. Итак, остается он, один он. Все правильно.

— Надо сегодня бы с врачом договориться, — предложил Храмов. — И место для беседы найти. Может, съездить?

— А ты с ней знаком?

— Так точно.

— Ну… и как она?

— Женщина симпатичная, — равнодушно ответил Храмов, удивительно равнодушно, как показалось Лобанову. — Молодая еще, конечно, — добавил Храмов, не то осуждая, не то сомневаясь в чем-то.

— Так кто же поедет? — спросил Лобанов. — Ты или я?

Храмов посмотрел на него слегка удивленно. Он не привык, чтобы его деловитый и решительный начальник колебался в таких простых вопросах. Лобанов поймал этот удивленный взгляд и, хмурясь, сказал:

— Сейчас мы с ней договоримся.

Он снял трубку и поспешно, будто прогоняя охватившее его на миг смущение, набрал нужный номер.

К телефону подошел сначала кто-то другой, и только потом раздался знакомый голос.

— Наталья Михайловна, тысячу извинений, это снова Лобанов вас беспокоит, — бодро, пожалуй, даже слишком бодро, произнес он, искоса взглянув на спокойно курившего Храмова. — Тут несколько изменились обстоятельства. Хотелось бы вас повидать. Да и… в общем повидать, — сбивчиво и сердито закончил он.

— Меня или больного?

«Улыбается. Конечно, улыбается, черт возьми».

— Сначала вас, а потом его, завтра.

— Ну что ж, приезжайте. Только до четырех, можно?

— Постараюсь. А вы… так рано уходите?

— Нет. Мы вообще до шести. Но сегодня… Мне надо за сыном зайти в детский сад.

— Понимаю, понимаю, — торопливо произнес Лобанов. — Ну конечно.

Он медленно опустил трубку, ощущая какую-то непривычную горечь в душе, и мстительно подумал: «Вот так. У всех сыновья. Все правильно», — и, усмехнувшись, сказал Храмову:

— За сыном идет, в детский сад.

— Кто? — не сразу понял тот. — Врач?

— Не я же, — буркнул в ответ Лобанов и неожиданно подумал, что, пожалуй, с удовольствием пошел бы в детский сад за своим сыном. Интересно, какой бы у него был сын? Но он тут же прогнал эти глупые, не к месту пришедшие мысли и деловито добавил:

— Просит приехать до четырех, — он посмотрел на часы. — А сейчас уже без четверти два.

В этот момент зазвонил внутренний телефон, и Лобанов рывком снял трубку.

— …Слушаюсь, товарищ комиссар. Буду. — И с непонятным облегчением он объявил Храмову: — Через полчаса совещание. Поедешь сам. Узнай, как себя ведет, когда завтра нам приехать, где лучше побеседовать и можно ли будет его завтра вечером забрать на часок. Или нет, о вечере ничего не говори, а узнай…