Три дня подряд Кацман и Кэйн излагали суду свои доводы в пользу обвинения. Настала очередь защиты. Вахи не стремился вызвать в суд тех жителей Бриджуотера, которые могли бы показать, что Ванцетти не причастен к происшествию 24 декабря. Вся его защита была построена на показаниях соседей Ванцетти по Северному Плимуту и сводилась к установлению его алиби. И это было бы правильно при другом составе присяжных.

Судья Тейер предупредил присяжных: если они придут к выводу, что 24 декабря Ванцетти находился в Плимуте, дело можно будет считать закрытым.

Первым Вахи вызвал Витторио Папа, того самого Поппи, которого, как показали в Броктоне Ванцетти и Сакко, они собирались навестить в день ареста. Затем Мэри Фортини, хозяйка квартиры Ванцетти в Плимуте, показала, что 24 декабря утром, в четверть седьмого, она разбудила Ванцетти. В толстых носках, комбинезоне и зеленом свитере Ванцетти пришел на кухню, выпил горячего молока, потом обулся и ушел. За день или два до этого он получил с посыльным бочонок угрей. Посыльный пришел как раз, когда она была дома.[4] Весь вечер 23-го Ванцетти чистил, развешивал и упаковывал рыбу на кухне, чтобы на другой день разнести своим клиентам. В рождество итальянцы, как бы бедны они ни были, обязательно едят угрей. Это такая же традиция, как индейка на рождественском столе американца.

Часов в восемь утра Ванцетти вернулся с мальчиком, который ему обычно помогал; они нагрузили тачку и тележку пакетами с угрями и отправились их продавать.

Карло Бальбони рассказал, как утром 24 декабря, возвращаясь с ночного дежурства на фабрике «Кордэдж», зашел к Ванцетти за угрями. Ванцетти был еще в постели, и миссис Фортини разбудила его. В семь пятнадцать Ванцетти зашел с пакетом угрей к башмачнику Дикарло — тот даже помнил, что пакет весил полтора фунта.

Роза Бальбони получила своих угрей в полдень, а утром видела, как Ванцетти заходил к Энрико Бастони. Булочник Бастони под присягой показал, что за день до рождества, 24 декабря, Ванцетти приходил к нему одалживать лошадь с тележкой, но он не смог ему их дать. Пришел он как раз перед вторым гудком фабрики «Кордэдж» — за несколько минут до восьми утра.

Главным свидетелем защиты был мальчик, с которым Ванцетти разносил угрей, тринадцатилетний Бельтрандо Брини, с родителями которого Ванцетти давно дружил, часто гостил у них и которому он давал возможность немного заработать. Брини очень подробно рассказал, как провел день накануне рождества, как утром ушел из дому без галош, и отец, увидев это, заставил его вернуться, как было сыро и туманно на улице и как он услышал восьмичасовой гудок фабрики. Вместе с Ванцетти они обошли клиентов на четырех улицах. В два часа Брини почувствовал, что устал, — ведь он работал с восьми утра. И Ванцетти отпустил его, расплатившись за работу. Вечером он заходил к Брини, а потом пришел на другой день, и мальчик поблагодарил его за те два пятидесятицентовика, которые Ванцетти положил незаметно в его чулки накануне.

Столкнувшись с таким весомым алиби, Кацман пришел к выводу, что его необходимо дискредитировать в глазах присяжных целиком. Только в случае своего успеха мог он рассчитывать на осуждение Ванцетти, столь необходимое ему для предстоящего главного процесса. И он пустил в ход свое любимое оружие — прием, который американские репортеры судебной хроники именуют «мельницей». Он спрашивал вполне дружелюбным тоном, каким образом свидетель запомнил те или иные детали именно этого дня среди других дней года. А может, Ванцетти приходил не 24, а 23 декабря? В какое время дня свидетельница Фортини разбудила Ванцетти за шесть дней до рождества, через день после рождества, в Новый год, в День Вашингтона? И когда свидетель не мог, естественно, точно ответить на подобные серии вопросов, Кацман сердечно его благодарил, и, проводив со свидетельского места, оборачивался к присяжным и картинно разводил руками, словно говоря: разве можно верить людям, которые не помнят таких простых вещей!

С Бельтрандо Брини он разговаривал ласково, по-отечески называя мальчика «сыном»: «Может быть, сынок, ты желаешь давать показания сидя? Пожалуйста, я добрый дядя, ничего, что я толстый». Постепенно голос его твердел, и он буквально хлестал мальчика вопросами, нанося удары один за другим:

— Сколько раз ты повторял эту историю?

— Ты ее заучивал наизусть, как в школе?

— Тебе родители помогали учить этот рассказик?

Кацман заставлял по нескольку раз повторять описания домов, в которые Брини носил рыбу, подмечая малейшие расхождения с предыдущим рассказом, просил назвать вес корзинок, которые он таскал, время, начала и конца работы. Брини, измученный вопросами, умоляюще смотрел на судью Тейера, словно ожидая от него вмешательства, хоть разрешения на короткую передышку. Но судья величественно возвышался на своем помосте за длинным столом, над которым торчала лишь его голова с оттопыренными ушами, и его пергаментное лицо явственно и недвусмысленно выражало удовлетворение ходом допроса.

Парикмахер, последние шесть лет бривший и стригший Ванцетти, показал, что его постоянный клиент все время носит такие густые, свисающие вниз усы и никогда не просит их подрезать или подровнять. Подтвердили показания парикмахера и два неитальянца — плимутские полисмены, знавшие Ванцетти. Однако Кацман заставил их обоих признать, что они никогда специально не рассматривали усы Ванцетти, а потому и не могут знать, изменял ли он их форму.

На этом закончилось рассмотрение дела против Ванцетти. За все время сам обвиняемый не произнес ни слова.

Судья Уэбстер Тейер в традиционном коротком наставлении присяжным не забыл упомянуть, что у них не должно быть никаких предубеждений против свидетелей защиты из-за их итальянского происхождения. Тем не менее смущение итальянцев, говоривших, за исключением двоих, через переводчика, само по себе настраивало присяжных англосаксов против них. Впоследствии Ванцетти, вспоминая плимутский суд, писал, что в представлении присяжных все эти итальянцы были «жуликами, покрывающими друг друга».

Действительно, могли бы присяжные, люди недалекие и в целом настроенные против всяких иностранцев гнуснейшей пропагандистской кампанией, отдать предпочтение показаниям каких-то итальянцев перед показаниями «добрых стопроцентных янки» типа Кокса, Боулса и Хардинга? Вот если бы директор Плимутской школы или местный священник показали, что утром 24 декабря покупали у Ванцетти рыбу, то этого было бы вполне достаточно, чтобы его оправдать. А тут какие-то даго. Они, конечно, своего выгораживают. Все чужаки — подозрительные личности. Могли ли эти присяжные сообразить, что показания капитана Проктора — это отнюдь не свидетельство против Ванцетти. Однако судья не обратил их внимание на то, что винчестерскую гильзу можно купить в десятке лавок в Плимуте да и в самом Бриджуотере.

В четыре часа восемнадцать минут присяжные вернулись в зал суда, и их старшина объявил, что они единогласно считают Ванцетти виновным. В зале вскрикнули женщины. Ванцетти, собранный и спокойный, когда его под конвоем вели мимо женщин из зала, сказал им: «Coraggio!»[5]

Утром 16 августа Ванцетти, слегка наклонившись вперед, стоял на своем месте в зале суда между двумя конвоирами. Еще не нахлынула дневная жара, и слева от скамьи подсудимых, за клеткой, был открыто овальное окно, из которого можно было увидеть голубую в этот час бухту Плимута. Но Ванцетти глядел прямо перед собой, на судью Уэбстера Тейера, сидевшего под гербом Плимута и звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Судья Тейер своими глубоко запавшими глазами смотрел на Ванцетти. «Этот проклятый анархист должен получить все, что ему причитается. Такие, как он, всегда недовольны, им всего мало. Ну что ж, получишь», — думал Уэбстер Тейер, перебирая лежащие перед ним бумаги.

Он любил эффекты. И, произнося приговор, словно расправляясь со своим злейшим врагом, словно расплачиваясь и за свой маленький рост, и за возраст, и за несбывшуюся мечту о военной карьере, он сухим голосом произносил фразы, и они падали, словно тяжелый занавес: «…упомянутый Бартоломео Ванцетти обвинен… приказал и постановил, чтобы упомянутый Бартоломео Ванцетти… не менее восьми лет и не более пятнадцати, один день в одиночном заключении, а оставшийся срок на каторжных работах…»