священным для использования в повседневной речи. Солнце они называют Инис («Остров») — косвенный намек на острова, где, по кельтским верованиям, находится потусторонний Мир Бла­женства. Герой повести «Ночной Лик», человек с Ночным Ликом Ворон — солдат с сумрачной планеты Лохланн. Лохланном (Ллих- лином) в средневековом Уэльсе называли Норвегию, которая также носила шутливое название «страна белых чужеземцев».

Время Бэйла — начало гвидионской весны, когда расцветают огненно-красные бэйловы кусты — напоминает ирландский майский праздник Бельтанин, день, когда зажигали священные огни, чтобы наступающее лето было удачным. Бэйл — это время головокружи­тельных безумств. Бельтанин был радостным, но и опасным празд­неством, так как он символизировал поворот от холода, темноты и смерти зимы к теплу, свету и жизни лета. Подобные празднества, с поправками на место, время и условия, существовали у всех кельт­ских народов. Они стремились проникнуть в суть вечного столкно­вения противоположностей, сменяющих одна другую. Подобным же образом поступают гвидионцы, празднующие смену Дневных Ликов Ночными Ликами, которая знаменует очередной поворот Пламенеющего Колеса Времени. «Мертвые уходят в Ночь, и Ночь становится Днем, да она и есть День», — говорит героиня повести.

Разумеется, не вся гвидионская философия кельтского проис­хождения. Идея цикличности смерти и возрождения к жизни, ко­торой так дорожат гвидионцы, напоминает древние ближневосточ­ные верования или индуистское вероучение о круговороте разруше­ния и возрождения. Подобно приверженцам западных эзотерических учений, гвидионцы верят, что Бог — это сумма всех качеств, как добрых, так и дурных. Основной религиозный символ гвидионцев, черно-золотая эмблема «инь-ян», унаследованная от даосов, напо­минает им, что День и Ночь всегда соседствуют.

Таковы лишь некоторые из материалов, использованных Андер­соном при создании «Ночного Лика». Но материалы остаются лишь косной материей, пока рука художника не расположит их в нужном ракурсе и не одухотворит своим прикосновением. В данном случае с помощью мифологических мотивов и драматического языка ав­тор показывает нам, что мифология — тоже язык, и язык этот мож­но трагически неверно истолковать.

Сюжет повести — это круговерть недоразумений; три главных персонажа и цивилизации, которые они представляют, описывают круг за кругом в бесплодной погоне друг за другом — бесплодной, ибо они обречены на непонимание. Они подобны трем спицам трехконечного Огненного Колеса, загнутым в разные стороны, ко­торым никогда не суждено сомкнуться. «Мы невольно сделали друг о друге неверные умозаключения», — говорит Ворон своему сопернику Тольтеке в начале книги. Эта фраза становится ключом ко всему последующему действию.

Ворон, младший отпрыск знатного рода с феодальной планеты Лохланн, стал наемником на службе у бывшего протектората его планеты, демократической Нуэвамерики. На Лохланне, таком же сумрачном и связанном законами чести, как средневековая Скан­динавия, люди до сих пор братаются, отведав крови друг друга, а за данную клятву отвечают жизнью. Нуэвамериканцы считают такое общество «жестко разделенным на касты, регулируемым обрядами, надменным и жестоким», что не соответствует истине.

Суровость природных и общественных условий, в которых вы­рос Ворон, сделала его человеком, который «постоянно живет сре­ди Ночных Ликов». Несмотря на это, он не чужд ничего человече­ского, как мечей, так и роз. И все же, как ни парадоксально, именно сумрак, царствующий в душах его народа, роднит его с гвидионцами, кажущимися такими лучезарными. «Добро и Зло, Светлое и Темное ходят рядом». Лохланец, возможно, выглядит темным, а гвидионец — светлым, однако и тот и другой народы познали обе ипостаси земного бытия. (Заметьте, что жители Лох- ланна и Гвидиона говорят на родственных языках, совершенно отличных от языка Нуэвамерики.)

Тольтека, соперник Ворона и его полная противоположность, возглавляет нуэвамериканскую экспедицию на Гвидион. Его интел­лект не впечатляет, но он принадлежит к классу наследственных интёллектуалов и, пользуясь своими привилегиями, тем не менее без тени смущения провозглашает демократические принципы. Его отношение к искусству чисто потребительское. Он слушает при­знанных классиков терранской музыки в магнитозаписи, в то время как Ворон сам исполняет народные песни, которые на его планете являются частью живой традиции. (Ворон называет Толь- теку «серым торгашом».) Кичась своей якобы просвещенностью и терпимостью, Тольтека всегда мерит людей исключительно своей меркой и выходит из себя, видя, что они чем-нибудь отличаются от принятых на его планете норм. Он не в состоянии почувствовать и оценить огромную ответственность перед обществом, которую не­сет на себе каждый лохланец, и даже менее жесткое влияние обы­чаев на поведение гвидионцев, потому что Нуэвамерика — это об­щество автономных личностей.

Нуэвамерика — это, возможно, дочерняя колония Нуэво-Мехико древней Терранской Империи, однако если это действительно так, то она утратила воинственность своих отцов-основателей. Куль­тура Нуэвамерики лишь поверхностно иберийская, а ее обще­ству присущи крайний либерализм, меркантилизм, утилитаризм и сугубо светский характер. «Средний нуэвамериканец думает лишь о том, как закончить свою работу — независимо от того, нужна она кому-нибудь или нет, — и после этого как следует развлечься, при­чем и работает, и развлекается он так, чтобы произвести как можно больше шума».

Однако главный порок Тольтеки — и, соответственно, всего его народа — это наивная вера в возможность организации всей жизни на началах разума и гигиены. Они считают, что любую проблему можно решить обращением к разуму. Они не могут принять тот факт, что боль и смерть неизбежны и представляют собой неотъем­лемые компоненты действительности. Фактически они пытаются уцепиться за одни Дневные Лики. Тольтека наивно полагает, что гвидионцам удалось претворить в жизнь идеал, провозглашенный его культурой, и видит в них одни светлые стороны.

Согласно легенде, все гвидионцы произошли от одного мужчи­ны и его двух жен, брюнетки и блондинки. Однако теперь ситуация изменилась на зеркально противоположную: Муж Ночи и Муж Дня преследуют одну и ту же женщину. Эльфави, предмет их страсти — это воплощенная красота и безмятежность мира, в котором она обитает. Красота гвидионской природы столь велика, что о подоб­ной жители сумрачного Лохланна даже мечтать не смеют, и, в отличие от многих местностей Нуэвамерики, она почти не тронута разрушительным воздействием человека (по словам Эльфави, «в большей части изученной Вселенной Бог обращен к нам другим ликом»). Мирный, не знающий государственности Гвидион — это рай, где умеренно развитая техника помогает созданию превосход­ных условий для жизни.

Однако само имя Эльфави говорит о том, что совершенство Гвидиона — не от мира сего. (Эльфави — это отзвук королевы эльфов, чья любовь гибельна для смертных, и Рианнон, несчастной королевы-матери духов в «Мабиногионе».) Гвидион — всего лишь обманчивая иллюзия, подобно кельтскому Миру Блаженных, ко­торый он напоминает.

Однако, если в дневной фазе Гвидион кажется преддверием рая, во время Бэйла его Святые Города превращаются в круги ада. Гвидион колеблется между гипертрофированной гармонией и пол­ным хаосом. Его шизофреническое население не обладает подлин­ной добродетелью — гвидионцы просто недостаточно разумны, чтобы грешить.

Таковы люди, народы и их принципы, которые с такими роко­выми последствиями сталкиваются в «Ночном Лике». То, что они не в силах понять друг друга, типично для межпланетных отноше­ний в постимперскую эру, когда с течением времени языки и гено­тип людей стали значительно различаться между собой. (См. «Трагедию ошибок», «Возмездие Эвелит» и «Звездный туман».) Их история является еще одним доказательством — хотя в новых доказательствах вряд ли кто-нибудь нуждается, — что Вселенная вовсе не берет на себя обязательств быть справедливой.

Когда Тольтека, Ворон и Эльфави встречаются во время крова­вой развязки, они принимают обличья героев гвидионской мифо­логии. Их судьбу решают случайно выбранные роли: жить среди архетипов безопаснее, нежели погружаться в них. Когда Ворон пытается спасти Тольтеку от гвидионцев, провозгласив его Солнеч­ным Кузнецом, бегущим от врага в образе оленя, это только побуждает толпу броситься за ним в погоню. По иронии судьбы, в контексте повести нуэвамериканский инженер напоминает скорее преследующего Солнечного Оленя охотника, под ногами которого вянут цветы и который не в силах увидеть другого берега пропасти, через которую перескакивает олень. Это символизирует бессилие разума перед лицом тайны.