Итак, во-первых, я не советую Вам посвящать свою жизнь фило­софии или фундаментальным научным исследованиям. “Порвалась дней связующая нить”⁴, и Вам ничего не осталось, кроме бесплод­ного повторения того, что сказали или сделали до Вас другие. Мое суждение опирается не на мистические представления Шпенглера об упадке цивилизации, а на вполне трезвое замечание Донна о том, что “нет человека, который был бы как остров”. Как бы ни были Вы талантливы, Вы не сможете работать в одиночку; без творческой атмосферы, без плодотворного общения со столь же увлеченными, как Вы, коллегами, никакая оригинальность невоз­можна. Биологический потенциал человечества не изменился со времен Перикла или Ренессанса, о чем убедительно свидетельствует генетическая статистика. Но степень реализации этого потенциала и даже основные формы его выражения сильно зависят от социаль­ных условий. Надеюсь, Вы не сочтете меня старым брюзгой, если я скажу, что нынешний век так же бессодержателен, как Рим времен Коммода. Тут уж ничего не поделаешь.

И во-вторых: Вы спрашиваете, можно ли как-то изменить поло­жение вещей. Откровенно говоря, я никогда в это не верил. Теоре­тические способы, наверное, существуют, как, например, теорети­чески возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты по орбите. Мешают лишь практические ограничения. Но бороться с ними — все равно что смертному человеку пытаться победить все­сильную судьбу.

Вы, наверное, считаете, что сам я, вопреки своим советам, ак­тивно занимался политикой и основал движение конституциона­листов. Весьма распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения и даже ни разу не встречался с Лэрдом. (Он для меня фигура загадочная: возник внезапно, неизвестно откуда — похоже, он был уроженец Нижнего уровня и самоучка — и через десять лет так же внезапно сгинул неизвестно куда. Может, его убили?) Он был моим увлеченным и понимающим читателем, но не сделал ни единой попытки личного контакта. Его феноменальный взлет начался после разгрома Северо-Американского восстания и окончательного крушения надежд американцев на создание не­зависимого государства. Побежденная социально-экономически- этническая группа пошла за лидером, который четко сформулиро­вал ее неясные идеи и чаяния и предложил ей практические прин­ципы для повседневной жизни. На самом деле эти принципы сводятся в основном к традиционным добродетелям, таким, как терпение, мужество, трудолюбие и усердие, приправленным долей научного рационализма, но если они помогли людям вновь пове­рить в себя, то Лэрд оказал мне честь, цитируя мои работы.

Однако, на мой взгляд, у его последователей нет будущего. Слиш­ком быстро катится общество к упадку. К тому же, я слышал, правители решили запретить конституционализм как движение, угрожающее нынешнему порядку. И сделали это с умом, под пред­логом введения бесплатного образования, что даст им возможность полностью оболванить следующее поколение. Меня утешает лишь эгоистическая мысль о том, что мой бедный край вряд ли удостоят открытием общеобразовательной школы.

Если мы не можем переделать общество, то можем ли мы спасти самих себя? Способ есть. Как сказали бы американские первопосе­ленцы: “Убраться ко всем чертям!” Монашеские ордены послерим­ской Европы, феодальной Индии, Китая и Японии служили именно этой цели. И я замечаю, что их современные аналоги становятся все более заметны в последние десятилетия. Я и сам принял такое решение, хотя предпочел быть анахоретом, а не послушником. Мне горько давать Вам такой совет, Сабуро, но другого пути для Вас я не вижу.

Когда-то существовал и другой путь: так, например, христиане в буквальном смысле покидали Град Обреченный. Американская история изобилует подобными примерами — тут Вам и пуритане, и квакеры, и католики, и мормоны. А в наше время звезды — это новая и еще более великолепная Америка.

Но, боюсь, нынешний век не годится для массового исхода. Недовольные жизнью пионеры, которых я упоминал, покидали цивилизацию сильную и энергичную, стремившуюся к экспансии. Для умирающей цивилизации не характерно экспортировать своих радикалов. Да и сами радикалы не жаждут уезжать. Я лично был бы счастлив провести последние дни жизни на новой планете по име­ни Рустам, какие бы крепкие корни ни привязывали меня к Земле, но кто отправится со мной туда?

Поэтому, Сабуро, нам остается лишь набраться терпения и ждать, пока...»

Рука Анкера упала с клавиатуры. Боль, пронзившая грудь, каза­лось, вспорола ее ножом.

Он встал кое-как, хватаясь за воздух. Вернее, встало его тело. Сознание вдруг отделилось, понимая, что ему осталась, наверное, одна минута, чтобы взглянуть вниз на фьорд и вверх — на небо. И он сказал себе, с какой-то странной благодарной радостью, слова пророчества трехтысячелетней давности: Одиссей, смерть придет к тебе из моря, смерть в самом нежном обличье.

Глава 4

Все знали, что Ян Свобода порвал со своим отцом-Советником. Но никаких приказов об аресте непокорного сына, ни даже о гоне­ниях на него никто не издавал, так что путь к примирению не был отрезан. А примирение фактически, если не официально, означало обретение молодым гражданином, статуса Блюстителя. Поэтому с ним предпочитали не ссориться.

И по той же причине Ян Свобода не был уверен, обязан ли он своей карьерой самому себе или же какому-то дальновидному лизо­блюду из офиса Океанических полезных ископаемых. За редким исключением он и в друзьях-то своих не был уверен. А попытки выяснить отношения или неожиданные вопросы в лоб ни к чему не приводили. Абсолютно- ни к чему. И он ожесточился.

Отцовский декрет об образовании вдохновил Яна на такую фи­липпику, что глаза его соратников-конституционалистов зажглись завистью. Они и сами бы не прочь разразиться подобной тирадой, но они не были сыновьями Советников. Их официальную петицию правительство отвергло, и они порешили смириться с неизбежным, не опуская рук. В конце концов, они представляли собой образо­ванный, состоятельный и прагматично ориентированный класс, и им вполне под силу проводить с детьми дополнительные занятия дома или даже нанять репетиторов.

Новую систему образования внедрили в жизнь. Прошел год.

Ветреным осенним вечером Ян Свобода посадил у дома свой аэрокар. Большие свинцовые волны бежали с запада и с шумом плескались между кессонами, взлетая пенными брызгами над кры­шей дома. Низкие косматые тучи проносились мимо. В серой мгле пропадало все, даже очертания соседних домов.

Тем лучше, подумал Ян. Жилье на море стоило недешево, и, несмотря на высокий оклад, Ян с трудом наскреб денег на покупку дома — и то лишь благодаря тому, что конституционалистам, как правило, был присущ умеренный образ жизни. Но брешь в бюджете все равно пробилась изрядная. А с другой стороны, где еще, скажи­те на милость, может поселиться человек, чтобы ему не загоражи­вали горизонт толпы полудурков?

Аэрокар коснулся колесами главной палубы, дверь в гараж авто­матически открылась и закрылась за ним, и Ян вылез из машины в тепличную атмосферу дома. Еле слышно урчали гиростабилизато­ры, кондиционеры, энергоустановка; громче, но тоже приглушен­но, завывал за стенами океан. Ян поборол в себе желание выйти и подставить лицо холодному сырому ветру. До этих идиотов, засев­ших в офисе, просто не доходит, что нынешняя ионообменная система, нагнетающая никому не нужную тропическую жару, не­эффективна и что небольшое фундаментальное исследование мог­ло бы стать основой для создания установки... Свобода треснул кулаком по машине. Нет смысла. Не с кем бороться. С таким же успехом можно пытаться неводом зачерпнуть воды.

Он вздохнул и пошел на кухню: среднего роста, стройный, смуг­лый, с высокими скулами, орлиным носом и глубокой не по возра­сту складкой между бровей.

— Привет, дорогой! — чмокнула его жена. — Ух ты! Будто с раз­гону в кирпичную стенку впилилась! Что стряслось?

— Ничего особенного, — проворчал Свобода. Его насторожила непривычная тишина. — Где дети?

— Джоселина позвонила с материка и сказала, что хочет остать­ся ночевать у подруги. Я разрешила.