Обрывки разговора:

— Ордена учредили новые. Слыхал?

— Какие?

— Отечественной войны.

— Добрая память будет, кто в живых останется…

— И гвардейские военные звания установили.

— Значит, ты теперь гвардии ефрейтор?

— Поднимай выше — гвардии младший сержант.

— Так, чего доброго, и до большого чина дойдешь.

— И дойду. До Берлина-то шагать далеко.

— Дошага-аем!..

За опущенными рамами окон лето. Торопливо бегут, обгоняя друг друга, поля и перелески, разъезды и полустанки. На крупных станциях невообразимый содом: охрипшие проводники, военные коменданты и их вконец задерганный наряд не в силах справиться с огромными толпами людей — военных и гражданских, здоровых и раненых. Безбилетники штурмом берут крыши вагонов. Похоже, вся Россия находится в движении.

Мы едем в тыл на переформирование. Я снова буду там, где научился летать на истребителе Як-1, где осталось столько юношеских впечатлений и надежд. Но мысли сейчас не об этом. Душой я все еще в Подмосковье. Там принял боевое крещение, прошел сквозь отчаяние бессилия перед врагом, пережил горькие минуты гибели друзей и собственного ранения.

Там же, в Подмосковье, я впервые испытал и радость победы. И не только я, вся наша армия, вся страна. Мы вырвали из рук врага стратегическую инициативу. Разбойные силы немецко-фашистской Германии в первый раз за всю вторую мировую войну потерпели крупное поражение. Наши успехи в знаменитой битве под Москвой означают собой коренной перелом в ходе смертельной схватки двух миров социализма и фашизма. Мы оказались сильнее, и я горжусь, что мне довелось быть участником этого грандиозного сражения.

И еще все мои думы о Подмосковье потому, что там… Впрочем, об этом незаурядном событии в моей жизни нельзя рассказать в двух словах.

Батальонный комиссар полка Косников за последнее время все чаще начал заходить в наше звено, приглядываться к ребятам, беседовать. То о настроении спросит, то о вестях из дому. Бывал в землянке, на стоянку самолетов приходил. И в этом ничего особенного я не видел: летаем много, напряжение большое почему комиссару и не потолковать с нами.

— Ну как, сержант, обвык в полку? — спросил он меня однажды.

Ответил ему, как и положено подчиненному:

— Так точно, товарищ батальонный комиссар! Он улыбнулся, дружески хлопнул по плечу:

— Зачем же так официально, по-уставному? Давай запросто. — И предложил закурить. — Знаю, сердишься ты на меня. И есть за что… Я и сам, Яша, не меньше твоего переживаю. Да что там переживаю — порой сам себя ругаю… Жалко Витю Ефтеева. Ведь это я тогда шумнул на заместителя начальника штаба, чтобы дал ракету на вылет. Но было решение командира. Помнишь, мессеры блокировали наш аэродром? Так вот, не подумай чего плохого… Все ведь хотели… Сам понимаешь: фашисты бомбят соседей, значит, надо выручить их из беды. Думали, что вам удастся взлететь и отогнать мессершмиттов. Почувствовав опасность, за ними, мол, ринутся и юнкерсы, наспех высыпав бомбы куда-нибудь в лес или в поле. Но, как знаешь, ошиблись. Расчеты не оправдались. Виктор погиб, а тебя изрешетили…

Комиссар умолк. Ему тяжело было говорить.

Затаенная обида на комиссара как-то сгладилась, уступила место другому чувству — вере в искренность признания допущенной ошибки.

Вспомнилось недавнее прошлое. Вместе с Андреевым я возвратился с задания, выполнив его ценой огромного напряжения, связанного с риском для жизни. Именно тогда комиссар Косников спросил меня, не думал ли я еще о том, чтобы вступить в партию. При этом он сказал, что и сам мог бы дать мне рекомендацию, но… Я понял это но. Он опасался, не пойму ли я его предложение как цену за историю с трагическим вылетом…

Звание коммуниста ко многому обязывает, и поэтому я попросил время, чтобы подумать. Решение, конечно, могло быть только одно. И я согласился. Эскадрильское партсобрание проходило в перерывах между боевыми вылетами, на самолетной стоянке.

Коммунисты говорили коротко: Обстрелян… в бою не робок… открыл личный боевой счет… спас жизнь капитану Кузнецову… Принять!

На переформирование я еду кандидатом в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

Колеса стучат и стучат. Все ближе к Волге, к небольшому городку Вольску, к аэродрому, куда я когда-то приехал из Белого Колодца.

Это было год назад. Мы спрыгнули с полуторки на раскисшую осеннюю землю. Сквозь серую пыль дождя на ровном поле угадывались длинные горбатые сооружения, вроде силосных буртов, и приземистое деревянное здание барачного типа. Здесь и располагался учебно-тренировочный авиационный полк.

Силосные бурты оказались землянками. Вошли в одну из них. Народу как сельдей в бочке.

— О, пополненьице! Свеженькое, — услышал я над головой хриповатый озорной басок. Его обладатель, скользнув по моей спине каблуком сапога, спрыгнул на пол.

— Петухов! — прокричал он. — Гони пяток Яковлевых! Не видишь, люди ждут. Потом уже другим, дружелюбным тоном: — Здорово, ребята! Занимайте любое купе.

На следующий день мы узнали, что многим летчикам Як-1 казался недосягаемой мечтой. Машин не хватало, и командиры формирующихся частей в первую очередь отбирали тех людей, которые уже имели боевой опыт.

О новом истребителе конструкции Яковлева ходили легенды. Он не уступал Мессершмитту-109 на горизонтали и превосходил его на вертикали.

Спустя несколько дней мы как бы рассосались в общей массе земных соколов, завели новые знакомства, запаслись терпением. Не помню сейчас, кому из нас пришла в голову идея организовать в нашей четвертой эскадрилье драматический кружок, но приняли мы ее охотно. Жена одного из техников, бывшая артистка, работавшая в канцелярии тыла, вызвалась руководить самодеятельностью и предложила поставить чеховского Медведя.

Мне досталась роль слуги. Много было хлопот, треволнений. Трудно было из безусого, розовощекого юнца преобразиться в пожилого, флегматичного и забитого лакея. Но руководительница кружка добилась своего. Я вошел в роль так, что близкие друзья не узнавали меня во время постановки. Маша, официантка, игравшая вдову-помещицу, никак не могла избавиться от украинского акцента, слово медведь она произносила медвидь. На премьере артистка схватилась за сердце, когда Маша должна была произнести это медвидь. Однако девушка не подвела. Слово прозвучало чисто по-русски. Клуб — такая же землянка, только без нар, гремел аплодисментами. Частично виновником их был и я. Слуга получился натуральный.

Медведь прославился на всю округу. После празднования 24-й годовщины Октября нас, что называется, разрывали на части. И самодеятельный кружок начал выезжать в другие подразделения.

…А с фронта приходили вести одна другой тревожнее. Гитлеровские дивизии рвались к стенам Москвы, их воздушные стервятники засыпали бомбами наши города. Здесь, в приволжских степях, царила тишина. Но рев вражеских бомбардировщиков, зловещий свист бомб и плач осиротевших детей мы слышали сердцами. Жили только одним — скорее на фронт, в бой! Какое это счастье поймать в перекрестье прицела желтобрюхую тушу с крестами на крыльях и давить, давить на гашетки, пока пламя мести не смахнет стервятника наземь.

Ожидание становилось мучительным.

Однажды наш комэск пообещал командиру соседней эскадрильи устроить вечер самодеятельности, поставить прославленный водевиль Медведь. Вызвал нас к себе, в отдельную комнатушку с крошечным оконцем, и сказал:

— Собирайтесь к соседям. Надо выступить. Очень просили.

И тут я решил показать характер. Насупился, сделал непроницаемое лицо и заявил:

— Я не гастролировать в авиацию пришел. Не водевили играть. Приказание ваше выполню, поехать поеду, но играть не буду! Не буду, пока не назначите в группу переучивания!

— И я тоже! — пробурчал сержант технической службы, коренастый, широкий в плечах тридцатилетний блондин, игравший главного героя пьесы.

Капитан оторопел.

— Да что вы, ребята?! Я же обещал. Народ там собрался. А на фронт еще успеете. Это вам не к теще на блины… Самолет и мотор вы уже освоили, подойдет очередь, зачислю в группу переучивания.