Идет Поет широко улыбнулся и поднял три пальца.

Хотя Роб и не понял всей соли шутки, напряжение у него спало и он откинул голову назад и засмеялся — совершив, как выяснилось, ошибку: вода понесла звук дальше по течению, а взамен донесла до них радостные крики преследователей, обнаруживших их местонахождение; не теряя времени, они вошли в холодную воду реки.

Они держались на одном уровне, хотя Роб плыл европейским брассом, а Идет Поет двигался перебирая конечностями, как это делают животные. Роб получал огромное удовольствие от происходящего; не то чтобы он чувствовал себя благородным дикарем, но почти уверился в том, что может считать себя кем-то вроде Кожаного Чулка. Когда они добрались до противоположного берега, Идет Поет нетерпеливо поворчал на него, когда он возился со своими ботинками. Головы их преследователей подпрыгивали на воде, словно корзина яблок в кадке. Когда Роб наконец обулся и вернул мяч в сетку, первые пловцы уже почти догнали их.

Как только они побежали, Идет Поет ткнул пальцем в направлении входа в маленькую пещеру, до которой они и пытались все время добраться, и ее черный зев словно потащил его вперед. Ликующий крик на гэльском языке уже был готов вырваться у него, но, как выяснилось, несколько преждевременно. Между ними и входом в пещеру внезапно выскочили с полдесятка сауков; хотя вода смыла большую часть их раскраски, кое-где остались следы белой глины. Почти сразу за Храбрецами выскочила пара Длинноволосых и присоединилась к драке. В пятнадцатом столетии один из предков Роба, Брайен Каллен, в одиночку отразил натиск целой армии Мак-Лафлинов, размахивая большим шотландским мечом и создав свистящий круг смерти. Сейчас двое Длинноволосых, крутя перед собой палки, создали каждый свой круг, пусть и не смертельный, но тем не менее пугающий, и удерживали трех противников. Это дало возможность оставшимся трем Храбрецам попытаться забрать мяч. Идет Поет изящно отбил удар своей палкой, а затем избавился от своего противника, впечатав в нужное место подошву босой ноги.

«Вот так, надери ему чертов зад!» — проревел Роб Джей, позабыв, что окружающие не понимают ни слова на его языке. И тут его атаковал ошалелый, словно накурившийся анаши, индеец. Роб сделал шаг в сторону и припечатал босую ступню нападающего тяжелым грубым башмаком. Несколько длинных скачков прочь от стонущей жертвы, и он оказался достаточно близко к пещере, даже несмотря на отсутствие сноровки. Дернув запястьем, он отправил мяч в полет. И не важно, что тот не пролетел напрямик, а несколько раз подпрыгнул, отлетая от пола — он все же влетел в темный провал пещеры. Главное, что все видели: он попал в цель!

И тогда он подбросил палку в воздух и закричал:

— Побе-е-е-да-а! За Черный Клан!

Он скорее услышал, чем почувствовал удар, когда палка с сеткой, подчиняясь взмаху руки стоявшего позади него человека, встретилась с его головой. Звук был хрустящий, солидный, похожий на те, которые он научился распознавать в лагере лесорубов — тяжелый, глухой стук, издаваемый топором с двусторонним лезвием, вступающим в контакт с твердым дубовым бревном. Роб изумленно смотрел, как земля под ним разверзается. Он упал в глубокую яму, которая обернула его темнотой и положила конец всему, выключила его, словно будильник.

Он ничего не чувствовал. Его волокли обратно в лагерь, как мешок зерна. Когда он открыл глаза, было темно, как ночью. Он уловил аромат смятой травы. Жареного мяса — возможно, жирной белки. Дым костра. Женственность Маква-иквы, склонившейся к нему и глядящей на него молодыми и одновременно умудренными глазами. Он не понимал, что она спрашивает, чувствовал только ужасную головную боль. От запаха мяса его затошнило. Очевидно, она ожидала этого, поскольку поднесла его голову к деревянному ведру и дала ему возможность опустошить желудок.

Закончив, он ослаб и стал хватать ртом воздух; она дала ему выпить какую-то микстуру: прохладную, зеленую и горькую. Ему показалось, что он уловил привкус мяты, но в питье присутствовал и другой, более сильный и менее приятный вкус. Роб попытался отвернуться и не пить, но Маква-иква решительно поддержала ему голову и заставила его проглотить все, словно он был ребенком. Он был раздосадован и сердит, но вскоре заснул. Время от времени он просыпался, и знахарка снова поила его горькой зеленой жидкостью. И вот так: то проваливаясь в сон, то частично приходя в сознание, то припадая ртом к странно пахнущей груди матушки-природы, он провел почти два дня.

Наутро третьего дня шишка у него на голове уменьшилась, и головная боль ушла. Маква-иква согласилась, что ему уже лучше, но все равно дала снотворное, и он опять уснул.

В лагере продолжался праздник Танца Журавля. Иногда до слуха Роба доносились звуки водяного барабана и голосов, поющих на странном гортанном языке, а также шум игр и гонок, крики зрителей. В конце дня он открыл глаза и увидел, как в полумраке лонгхаусапереодевается Маква-иква. Он завороженно уставился на ее грудь: света хватило, чтобы рассмотреть рубцы и шрамы, составляющие странные символы, похожие на руны, идущие от грудной стенки до ореолов обоих сосков.

Хотя он не пошевелился и не издал ни звука, она каким-то образом почувствовала, что он очнулся. На мгновение, когда она встала перед ним, их взгляды встретились. Затем она отвела взгляд и повернулась к нему спиной. Но он догадался, что она так поступила вовсе не затем, чтобы скрыть темный спутанный треугольник, а чтобы утаить от его глаз загадочные символы на груди. Священной груди жрицы, удивленно произнес он про себя. А вот в бедрах и ягодицах ничего священного не было. Кости у нее были широкие, но он все равно не понял, почему ее назвали Женщиной-Медведем: чертами лица и гибкостью тела она скорее походила на сильную кошку. Он не мог сказать, сколько ей лет. Его поразило неожиданное видение: он берет ее сзади, сжимая в каждой руке толстый пучок смазанных жиром темных волос, словно оседлав чувственную лошадь в человечьем обличье. Он потрясенно обдумывал тот факт, что хочет стать любовником краснокожей дикарки, более прекрасной, чем мог себе представить какой-нибудь Джеймс Фенимор Купер, и понял, что его организм весьма энергично отреагировал на эти мысли. Приапизм может быть очень плохим знаком, но он знал, что в данном случае его проявление было вызвано конкретной женщиной, а не раной, следовательно, предвещало скорое выздоровление.

Он спокойно лежал и смотрел, как она надевает какую-то одежду с бахромой, из оленьей кожи. На правое плечо она повесила ремень, состоящий из четырех разноцветных полосок кожи, заканчивающийся кожаной сумкой, украшенной символическими узорами и кружком из больших ярких перьев неизвестных Робу птиц; и сумка, и перья касались ее левого бедра.

Мгновение спустя она выскользнула наружу. Скоро до Роба донеслись звуки молитвы, которую то ли проговаривала, то ли пропевала Маква-иква, при этом ее голос то взлетал до небес, то понижался до рокота.

«Хой! Хой! Хой!» — вторили ей сауки. Роб не имел ни малейшего представления, о чем эти колдовские молитвы, но от вибрации ее голоса у него по коже мурашки пошли. Он зачарованно прислушивался, глядя в отверстие для дыма в крыше ее дома на ярко горящие звезды. Совсем недавно они были похожи на куски льда.

Той ночью он с нетерпением ждал, когда же затихнут звуки Танца Журавля. Он дремал, просыпался, раздраженно слушал, снова ждал, пока звуки не затихли: голоса становились все глуше и наконец замолчали, а празднество закончилось. На пороге лонгхауса послышались тихие шаги, зашелестела сброшенная одежда. Рядом с ним со вздохом опустилось чье-то тело, руки потянулись вперед и нашли его, его ладони легли на чью-то плоть. Все совершилось в тишине, если не считать учащенного дыхания, веселого фырканья, шипения. Ему не пришлось особо напрягаться. Даже если бы ему и хотелось продлить удовольствие, у него бы ничего не вышло: он слишком долго воздерживался. Она была опытной и умелой, а он — нетерпеливым и быстрым, и в результате остался разочарованным.