Обо всем этом я думал, когда сзади раздался свист.

Мальчики в разноцветных бобочках пролетели мимо на велосипедах по лесной заповедной аллее, среди дорожных знаков запрещений, и последний прижимал к груди оливковый футбольный мяч.

А я, будто на «машине времени» отброшенный в двадцатые годы, стоял на дороге и смотрел им вслед.

На берег холодного северного моря приехала летом с Кавказа большая, шумная и веселая семья.

Погода была ветреная, некупальная, и на весь день молодые — невестки, зятья, внучатые племянницы — уезжали в экскурсии или в город по магазинам.

Оставалась одна лишь старая бабка вся в черном — в черном платье, черных грубых чулках, черных старинных башмаках с пуговками и черной косыночке на молочно-белых волосах. И с ней Булат — полуторагодовалый, кормленый мальчишка в соломенной жокейке, с пухлыми румяными щеками.

Весь день старуха, накрывшись темным платком, сгорбившись, сидела на скамеечке в песчаных дюнах, под негреющим тусклым солнцем, похожая на брошенную черную чайку, и, отклонив голову от ветра, дремала.

Где все ее сверстники, все, с кем играла в детские игры, в классы, в палочку-выручалочку, а после в фанты, с кем училась в школе, с кем встречалась лунной ночью под чинарами, где ее сестры и братья?

Вдруг она вздрагивала, выпрямлялась, смотрела рассеянно на чужое, холодное море и, казалось, не видела его, а видела знойные голые горы и то, что было в ее молодости.

А Булат, устроившись у ее ног, не обращая внимания на ветер и свист песка, хозяйственно разложив свои пластмассовые тарелочки и сердито надув щеки, молча и терпеливо пересыпал из тарелочки в тарелочку песок.

Иногда он тоже, как и бабушка, задумывался, и вишневые глаза внимательно и долго глядели и запоминали холодное перламутровое море, сосны, красный вереск, рыжих стрекоз и белых чаек, в беспощадном свете шагающих по пустынному пляжу, — великий, странный и удивительный мир, в котором ему еще только предстояло провести жизнь…

Маленький городок Жмеринка на Украине. Раннее утро. Только что открылась касса кинотеатра.

Аккуратный круглолицый мальчик в беретике тянется на цыпочках к окошку и подает медяки.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Как будто ты не знаешь, что дети не допускаются?

— Я не дети, — говорит мальчик.

— А кто ты, старик?

— Да, я уже хожу в четвертый класс.

— Вот когда ты пойдешь в одиннадцатый, тогда и являйся.

— Но тогда уже не будет этой картины, — возражает мальчик.

— Будет другая. На твою жизнь хватит. — И окошко с треском захлопывается.

Мальчик с минуту стоит перед закрытым окошком, потом, поднявшись на цыпочки, осторожно стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Я же только что тебе сказала, что нельзя! Или это был другой мальчик?

— Да.

— Что да?

— Другой.

— Ну, так я тебе скажу то же самое. Детям на «Развод» нельзя.

Мальчик вздыхает, долго глядит на закрытую кассу. Потом, поднявшись на цыпочки, снова стучит.

— Тетя, так дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Слушай, долго ты меня будешь мучить?

— Да.

— Пока я тебе не дам билета?

— Да.

— Ну, так дай уж свою мелочь, возьми билет и отцепись.

Ранним утром по снежной целине воспитательница ведет темную цепочку закутанных фигурок детского сада. Останавливаются у нового строящегося дома, и она объясняет им действие крана.

Кто слушает, а кто не слушает. Один мальчик все подпрыгивает, словно через скакалку, другой показывает фокус-покус, третий затеял игру в снежки, и кто-то кому-то уже запихал снег за шиворот. Плач, драка.

Потом все выстраиваются.

— Я впереди!

— Нет, я!

Какая-то девочка сообщает:

— Сотников фигу показывает!

Мальчик с красивым лукавым личиком устраивается, крепенько держась за руку воспитательницы. А кто-то косолапый, в крохотных валенках, самостоятельно отстает. Это уже нигилист.

Все характеры уже здесь, в этих маленьких закутанных фигурках, в плюшевых шубках, в худых пальтишках, в капорах, кепочках.

Валя, толстый мальчик в ковбойке и гольфах, ученик 1-го класса «А», собираясь утром в школу, со страхом смотрел на свои ногти и сокрушался:

— Нет, Фофанов не пропустит.

Сонная мама в сером рассвете осеннего утра стригла Вале ногти и тоже со страхом спрашивала:

— А теперь Фофанов пропустит?

Валя кивал головой и собирал в ранец разбросанные по всей комнате тетради и книги.

— Ой, Фофанов не пропустит! — снова говорил Валя, с ужасом поглядывая на кляксу в тетради по арифметике. — Ни за что!

И мама хлебным мякишем тщательно стирала кляксу и даже посыпала это место пудрой.

— Теперь Фофанов не заметит, — говорила мама.

— Не заметит, — усмехался Валя, — если бы ты только видела глаза Фофанова. Бинокли.

Валя одевался, навьючивал на себя ранец, как шапку Мономаха, напяливал огромный, тяжелый картуз, и вдруг взгляд его падал на грязные башмаки.

— Ой, мама, я пропал, Фофанов не пропустит.

Мама становилась на колени и мокрой тряпкой вытирала Вале башмаки.

— Ну что за зверь этот Фофанов!

— Носорог, — подтверждал Валя.

И Фофанов представлялся всем нам толстопузым дядей в белом халате с красным крестом и с рыжими волосатыми руками.

Однажды я провожал Валю в школу. Мы поднялись по широкой каменной лестнице.

— Покажи мне наконец этого Фофанова.

— Вот он! — сказал Валя и побледнел.

У дверей в класс стоял крохотный, пестрый от веснушек заморыш с большими, крепкими, красными ушами и, как пастух свое стадо, быстро проверял и пропускал в класс шумную толпу первоклассников, резким писклявым фальцетом выкрикивая: «Руки!»

Фофанов был санком. Фофанов был царь и бог.

Май. Полдень. Три маленьких мальчика, два в форменных картузах и один в кепчонке, с большими грузными портфелями идут из школы домой в деревню Самохино лесной дорогой.

Сначала они проходят старым сосновым бором, и от сумеречной тишины, падающих с деревьев желтых, сухих игл, неслышных, как по ковру, шагов они сами становятся какие-то тихие, молчаливые и устало тянут огромные свои портфели по мягкой, как мох, рыжей лесной земле.

Но вот между сосен засверкала солнечная от цветов поляна, и все трое закричали: «Ура-а-а!» — и пошли в атаку, портфелями сбивая серые, пушистые одуванчики, и от страха разлетались мотыльки, шмели, жуки, и только стояло высокое рабочее гуденье пчел.

А за поляной была падь, и в холодном тумане гниющие, мшистые, ураганом поваленные деревья, и на дне журчала в камнях светлая речушка Вертушинка. Мальчики с ходу прыгают через поваленные седые стволы и останавливаются на речном мостике и долго, молча, радостно наблюдают, как плывут, струятся, хулиганят головастики, гоняясь друг за другом в прозрачной воде.

За мостиком они кидают портфели на землю и затевают борьбу самбо, а уставши, отдыхают на сваленных бревнах, сидят, как взрослые мужики, и беседуют о своем, и только слышно: «Ух! Ух!»

Из глубины весеннего леса, будто из будущих годов, кукует кукушка. И мальчики каждый раз, когда она начинает, считают и запоминают сколько — шесть или восемь, а потом, когда кукушка снова начинает, они складывают и спорят, правильно ли арифметическое действие. Но вдруг кукушка кукует так долго и нескончаемо, а они с азартом считают и считают, пока не исчерпывают знаний по арифметике, и стоят посреди леса, растерянные перед этой бесконечностью чисел и лет.

Глухой лесной тропинкой они выходят на посыпанный крупным красным зернистым песком терренкур санатория, как раз у зеленой скамеечки, на которой сидит старик в низко надвинутой шляпе, что-то задумчиво чертящий палкой по земле.