А здесь даже воздух пресен.

Я живу в этой клетке.

Вот наступает вечер,

я ложусь на песок, смотрю на людей и листья.

Мой хозяин приходит, гладит меня сквозь прутья.

Я смотрю на него.

Смотрю на людей и листья.

Что ты знаешь о воле?

Вот наступает вечер,

я лежу неподвижно, пока не заноет тело.

Я живу в этой клетке.

Живу в этой клетке.

В клетке.

Минута – это тридцать спокойных слов, размеренных, чутких, не сжатых в одно дыханье, долгое эхо всплеска – пока весло, перевернувшись, медленно обсыхает. Минута – это вспышка над грозовым раскатистым фронтом… Приветливый и пологий, наш склон в переплете камней и сухой травы… Три поцелуя быстрых, один глубокий, десять касаний пальцами – сверху вниз и сразу обратно, не соблюдая пауз. Минута приходит, как с моря приходит бриз, которого ждал уставший от штиля парус.

Ты так расточителен… Время течет песком, уходит сквозь пальцы, пока ты находишь повод.

Минута, в ладонь упавшая лепестком, лежит, как жемчужина перед лицом слепого.

Десять дней до того, как наступит ночь. Десять дней, задыхаясь от света, город будет биться в агонии слов и нот, адресов, перекрестков и светофоров. Десять дней… Невозможное. Не – твое. Неприсутствие, несовпаденье… Впрочем, десять дней, проведенные не вдвоем, – это плата за силу грядущей ночи.

Я не звала вас, сударь. Не надо паник.

И не ищите знаков больших и малых.

Вас не пытались вспомнить, поскольку память

больше не держит тех, от кого устала.

Будьте спокойны, сударь, идите мимо,

Сударь, идите лесом, полночным часом…

Я не звала вас. Я не звала вас, милый.

Вы не нужны, поскольку не сопричастны.

А теперь скажи мне, что наступает утро

без звонков и спешки, совести и приличий,

за туманом небо, тихое, как запруда,

по нему кругами расходится веер птичий.

Нет ни времени, ни памяти, ни препятствий.

Просто осень. Наконец, задержав дыханье,

начинаешь в этой осени растворяться,

совпадая с опадающими стихами.

И не надо ни доказывать, ни бороться –

Обрываешь лист и греешь его руками.

И на берег неба снова выходит солнце –

Из обрывков судеб складывать оригами.

Состояние неприсутствия равнозначно

Обнулению чисел, зависимости /как в детстве/

От обещанной встречи... Возможности жить иначе

Не дано по причине десятка несоответствий.

Ни тела ее, ни миндального молока не делай пределом близости.

Плоть слепа. Проси, чтоб она вела тебя, дурака, вела за собой, легко, по своим стопам, по запаху терпкому, по золотому дну, вела осторожно, бережно, не спеша… Проси ее быть сильнее. В ее плену ты сам отвечаешь за каждый неверный шаг. И всё, что ты выберешь, будет твоим, пока она продолжает распутывать свой клубок… В ладонях ее прохладные облака, ты к ним прикасаешься молча горячим лбом.

Ни тела ее, ни миндального молока не делай пределом близости.

Облако алое, словно под ребра Бога солнце мечом вошло обоюдоострым. Древней рекой течет под тобой дорога, ты одинокий, дикий плавучий остров, кем-то оставленный, кем-то забытый, кем-то необретенный, пропущенный мимо сердца… Время твоё измерено в километрах, в импульсах мысли, взглядах и мегагерцах. Время твоё измерено. Где ты? Как ты? Что происходит там, за твоим обрывом? Строит река пороги и перекаты, на глубине огромные бродят рыбы. Влажные листья склеены темным соком, острая тень скользит по песку как стилос… Облако алое, словно под ребра Бога солнце мечом вошло и остановилось.

Боль нерожденным словом скребется в горле.

Свет над тобой становится невозможно

Нежным…

И кажется, ты обретаешь корни или к речному дну прирастаешь кожей.

Я хочу быть слабой, рассветной, сонной, в беспокойных пальцах сжимая простынь, становится нежной и невесомой, вспоминать, как это чертовски просто – отдаваться истово – телу, взгляду, оставаться соком, который сладок…

Я хочу быть слабой, когда ты рядом.

Я хочу быть слабой. Хочу быть слабой.

Полуостров выжжен упрямым солнцем, желтой степью выпущен на свободу. Есть немного хлеба, вода в колодце, скоро он вернется, добудет воду. Рядом бродят кони, шуршат травою, на крыльце играют босые дети... Скоро он вернется, нас будет двое, только мы не знаем, что делать с этим. Только мы не знаем, что делать, если на рассвете нет ни степи, ни дома, если голос больше не помнит песни, если все действительно по-другому.

То ли кровь беснуется, то ли память.

Приплывает облако, спит на крыше…

Рыжий конь щекочет ладонь губами.

Мы не будем больше об этом, слышишь?

Пять оргазмов назад мы были едины духом. Два оргазма назад мы стали едва знакомы.

Это небо закрепили, оно не рухнет, это слово где-то в горле не встанет комом. Потому что всё – бэкстейдж, запасные сцены, черновик сюжета плюс километры пленки, каждый взгляд в тебя становится эпицентром урагана, зарождающегося в легких. Я боюсь с тобой дышать невпопад, некстати, я слежу, чтоб звуки лишние не мешали. Но опять не слышен выстрел в последнем акте. И ружье, пожалуй, вовсе не заряжали.

А художник-оформитель рисует лодку,

и весло, и тень вечернюю на озерах.

Это просто такая странная перемотка,

рекурсирвная истерика режиссера.

Если б ты знал, как устроено это сердце.

Ты ничего не знаешь, ты можешь только

Слышать поверхность кожи, мембрану тела,

Ритм, перкуссию, соло дискретных звуков.

Дай-ка мне скальпель.

Так пахнет ребенок – медом и молоком, так пальцев во сне касаешься, улыбаясь, так знаешь к любимому телу секретный код и каждую ночь набираешь его губами. Так веришь в бессмертие. Так умираешь, так рождаешься заново, чтоб оставаться рядом… Так из реки выходишь, пока река еще не шумит предчувствием водопада. Так делаешь выбор. Так делишь себя на жизнь, на скорби и радости, на менуэт и скерцо, так слышишь внутри десятки живых пружин, сжимающих сердце. Сжимающих это сердце.