Когда амплификационные указатели дали знать, что лирическая мощность достигла максимума, Трурль, рука которого чуть заметно дрожала, включил большой рубильник, и почти сразу машина произнесла голосом слегка хриплым, но изобилующим чарующими и убедительными интонациями:

-- Общекотовичарохристофорная хрящетворобка.

-- И это все? -- выждав некоторое время, необычайно вежливо спросил Клапауций. Трурль стиснул зубы, дал машине несколько ударов током и снова включил. На этот раз голос оказался значительно чище; им можно было просто наслаждаться, этим торжественным, не лишенным обольстительных переливов баритоном:

Лопотуй голомозый, да бундет грывчато

В кочь турмельной бычахе, что коздрой уснит,

Окошел бы назакрочь, высвиря глазята,

А порсаки корсливые вычат намрыд!

-- По-каковски это? -- осведомился Клапауций, с великолепной невозмутимостью наблюдая за паникой Трурля; тот метался у пульта управления, затем, махнув в отчаянии рукой, помчался, топая по ступеням, на самый верх стальной громадины. Видно было, как он на четвереньках вползает сквозь открытые клапаны в нутро машины, как стучит там молотком, яростно ругаясь, как что-то закручивает, бренча разводными ключами, как снова выползает и вприпрыжку бежит на другой помост; наконец он издал торжествующий вопль, выбросил перегоревшую лампу, которая с грохотом разбилась о пол в двух шагах от Клапауция, даже не подумав извиниться за такую небрежность, поспешно вставил на ее место новую, вытер грязные руки ветошью и закричал сверху, чтобы Клапауций включил машину. Раздались слова:

Три, самолож выверстный, вертяшку сум воздлинем,

Секливой аппелайде и боровайка кнется,

Гренит малополешный тем перезлавским тринем,

И отмурчится бамба, и голою вернется.

-- Уже лучше! -- воскликнул, правда не совсем уверенно, Трурль. -- Последние слова имели смысл, заметил?

-- Ну, если это все... -- промолвил Клапауций, который был сейчас олицетворением изысканнейшей вежливости.

-- Черт бы его побрал! -- завопил Трурль и снова исчез во внутренностях машины: оттуда доносился лязг, грохот, раздавались треск разрядов и проклятия конструктора. Наконец он высунул голову из небольшого отверстия на третьем этаже и крикнул:

-- Нажми-ка теперь!

Клапауций выполнил просьбу. Электрувер задрожал от фундамента до верхушки и начал:

Грызнотвурога жуждя, голонистый лолень

Самошпака мимайку...

Голос оборвался -- Трурль в бешенстве рванул какойто кабель, что-то затрещало, и машина смолкла. Клапауций так хохотал, что в изнеможении опустился на подоконник. Трурль кидался туда и сюда, вдруг что-то треснуло, звякнуло, и машина весьма деловито и спокойно произнесла:

Зависть, чванство, эгоизм, по словам Конфуция,

До добра не доведут -- знает это и болван.

Словно краба грузовик, так и Клапауция

Мощью замыслов раздавит духа великан!

-- Вот! Пожалуйста! Эпиграмма! И прямо не в бровь, а в глаз! -выкрикивал Трурль, описывая круги, все ниже и ниже, ибо он сбегал вниз по узкой спиральной лестничке, пока почти не влетел в объятия коллеги, который перестал смеяться и несколько оторопел.

-- - А, дешевка, -- сказал тут Клапауций. -- Кроме того, это не он, а ты сам!

-- Как это я?

-- Ты это сочинил заранее. Догадываюсь по примитивности, бессильной злости и банальным рифмам.

-- Ах вот как? Ты предложи что-нибудь другое! Что захочешь! Ну, что же ты молчишь? Боишься, а?

-- Не боюсь, а просто задумался, -- сказал задетый за живое Клапауций, стараясь найти самое трудное из возможных заданий, поскольку не без основания полагал, что спор о качестве стихотворения, сложенного машиной, трудно будет разрешить.

-- Пусть сочинит стихотворение о кибэротике! -- сказал он наконец, радостно усмехаясь. -- Пусть там будет не больше шести строк, а в них о любви и измене, о музыке, о неграх, о высшем обществе, о несчастье, о кровосмесительстве -- в рифму и чтобы все слова были только на букву "К"!

-- А полного изложения общей теории бесконечных автоматов ты случайно не предложишь? -- заорал оскорбленный до глубины души Трурль. -- Нельзя же ставить таких кретинских усло...

И не договорил, потому что сладкий баритон, заполнив собой весь зал, в этот момент отозвался:

Кот, каверзник коварный, кибэротоман,

К королеве кафров крадется Киприан.

Как клавесина клавишей, корсажа касается.

Красотка к кавалеру, конфузясь, кидается...

...Казнится краля, киснет: канул Купидон,

К кузине королевы крадется киберон!

-- Ну, и что ты скажешь? -- подбоченился Трурль, а Клапауций, уже не раздумывая, кричал:

-- А теперь на "Г"! Четверостишие о существе, которое было машиной, одновременно мыслящей и безмозглей, грубой и жестокой, имевшей шестнадцать наложниц, крылья, четыре размалеванных сундука, в каждом из которых по тысяче золотых талеров с профилем короля Мурдеброда, два дворца, проводившей жизнь в убийствах, а также...

-- Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями... -начала было машина, но Трурль подскочил к пульту управления, нажал на рубильник и, заслонив, его собственным телом, промолвил сдавленным голосом:

-- Все! Не будет больше подобной чепухи! Я не. допущу, чтобы погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на этом все кончено!

-- А что же -- те стихи были заказаны нечестно?.. -- начал Клапауций.

-- Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство! Давай любую тему, самую трудную...

Клапауций думал, думал, аж сморщился весь и сказал:

-- Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но все должно быть выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но все в пределах кибернетики.

-- Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своем уме... -возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо Электрувер уже скандировал:

В экстремум кибернетик попадал

От робости, когда кибериады

Немодулярных групп искал он интеграл.

Прочь, единичных векторов засады!

Так есть любовь иль это лишь игра?

Где, антиобраз, ты? Возникни, слово молви-ка!

Уж нам проредуцировать пора

Любовницу в объятия любовника.

Полуметричной дрожи сильный ток

Обратной связью тут же обернется,

Такой каскадной, что в недолгий срок

Короткой яркой вспышкой цепь замкнется!

Ты, трансфинальный класс! Ты, единица силы!

Континуум ушедших прасистем!

За производную любви, что мне дарила

Она, отдам я Стокса насовсем!

Откроются, как Теоремы Тела,

Твоих пространств ветвистые глубины,

И градиенты кипарисов смело

Помножены на стаи голубиные.

Седины? Чушь! Мы не в пространстве Вейля,

И топологию пройдем за лаской следом мы,

Таких крутизн расчетам робко внемля,

Что были Лобачевскому неведомы.

О комитанта чувств, тебя лишь знает

Тот, кто узнал твой роковой заряд:

Параметры фатально нависают,

Наносекунды гибелью грозят.

Лишен голономической системой

Нуля координатных асимптот.

Последних ласк, -- в проекции последней

Наш кибернетик гибнет от забот.

На этом и закончилось поэтическое турне; Клапауций тут же ушел домой, обещав, что вот-вот вернется с новыми темами, но больше не показывался, опасаясь дать Трурлю еще один повод для триумфа; что же касается Трурля, то он утверждал, будто Клапауций удрал, не будучи в силах скрыть непрошеную слезу. На это Клапауций возразил, что Трурль с той поры, как построил Электрувера, видимо, свихнулся окончательно.

Прошло немного времени, и слух об электрическом барде достиг ушей настоящих, я хочу сказать обыкновенных, поэтов. Возмущенные до глубины души, они решили не замечать машины, однако нашлось среди них несколько любопытных, отважившихся тайком посетить Электрувера. Он принял их учтиво, в зале, заваленном исписанной бумагой, так как сочинял днем и ночью без роздыху. Поэты были авангардистами, а Электрувер творил в классическом стиле, ибо Трурль, не очень-то разбиравшийся в поэзии, основывал вдохновляющие программы на произведениях классиков. Посетители высмеяли Электрувера, да так, что у него от злости чуть не полопались катодные трубки, и ушли, торжествуя. Машина, однако, умела самопрограммироваться, и был у нее специальный контур усиления самоуверенности с предохранителем в шесть килоампер, и в самый короткий срок все изменилось самым решительным образом. Ее стихи стали туманными, многозначительными, турпистическими, магическими и приводили в совершеннейшее отупение. И когда прибыла новая партия поэтов, чтобы поиздеваться и покуражиться над машиной, она ответила им такой модернистской импровизацией, что у них в зобу дыханье сперло; от второго же стихотворения серьезно занемог некий бард старшего поколения, удостоенный двух государственных премий и бюста, выставленного в городском парке. С тех пор ни один поэт уже не в силах был сопротивляться пагубному желанию вызывать Электрувера на лирическое состязание -- и тащились они отовсюду, волоча мешки и сумки, набитые рукописями. Электрувер давал гостю почитать вслух, на ходу схватывал алгоритм его поэзии и, основываясь на нем, отвечал стихами, выдержанными в том же духе, но во много раз лучшими -- от двухсот двадцати до трехсот сорока семи раз,