Родина Ломоносова — двинская земля, далекий Север Русского государства.

Русские люди с незапамятных времен обжились на Севере. Издревле хаживали сюда предприимчивые и отважные новгородцы. Они собирались в дружины мореплавателей и искателей приключений — ушкуйников. Возвращаясь из северных походов, ушкуйники рассказывали, о чем повествует Ипатьевская летопись под 1114 годом, что «видели сами на полуночных странах», как прямо из туч «спадают» новорожденные векши и «оленцы малы» подрастают и расходятся потом по свету. [1]Новгородские бояре посылали на Север хорошо снаряженные партии своих холопов и «дворчан», и те основывали промысловые поселки и становища. От них «зачинались» семужьи тони, соляные варницы и, наконец, полоски «орамой» (пахотной) земли. Север стал вотчиной Великого Новгорода. И уже в 1342 году новгородский боярин Лука Варфоломеев основал неподалеку от нынешних Холмогор крепость Орлец.

Отважные новгородцы рано вышли на простор ледовых морей. Они заходили далеко на север, до Груманта (Шпицбергена) и Новой Земли, бывали где-то у самого преддверья ада, где «червь неусыпающий и скрежет зубовный», как писал новгородский архиепископ Василий. [2]Но смелым новгородцам всё было нипочем! Недаром новгородская былина сделала своим любимым героем Василия Буслаева, древнерусского вольнодумца, удальца и озорника, который сам говорил о себе:

Освоившись на «дышущем море», новгородцы стали пробираться «за мягкой рухлядью» (мехами) за Большой Камень (Урал), в Югорскую землю, к устьям великих сибирских рек.

Новгородские походы продолжали московские воинские люди и поморы-промышленники. Холмогорцы, мезенцы, онежане «бегут парусом» на Обь-реку, ведут свой промысел и торговлю, пристают к вольным казачьим дружинам, основывают новые острожки, оседают в них на гарнизонную службу.

Полярные плавания были нелегки. Берега Ледовитого океана были усыпаны костьми погибших от голода, стужи и цынги, но ничто не останавливало поморов, и на своих «кочах» они все дальше и дальше пробирались на север. Они основали Березов (1593), Обдорск и Мангазею в Тазовской губе (1601). И, наконец, холмогорский торговый человек Федот Алексеев и устюжанин Семен Дежнев прошли из устья Колымы в Анадырский залив, доказав существование пролива, известного ныне под именем Берингова.

И в то время как западная наука еще пробавлялась баснословными рассказами древних географов о загадочных и диковинных жителях полуночных стран — кинокефалах «с песьими головами» или аримаспах «с одним глазом посреди лба», русские поморы уже изведали побережье Ледовитого океана и могли сообщить о нем замечательные сведения.

В 1525 году в Риме итальянский ученый Павел Иовий Новокомский жадно расспрашивал о далеком Севере умного и образованного русского посла Димитрия Герасимова, отправленного к папе Клименту VII великим князем Василием Ивановичем. Иовий Новокомский проверял со слов Герасимова известия античных географов и был потрясен обилием новых, ранее неведомых никому сведений о северо-востоке Европы. От Герасимова он услышал, что «Двина, увлекая бесчисленные реки, несется стремительно к северу, и что море там имеет такое огромное протяжение, что по весьма вероятному предположению, держась правого берега, оттуда можно добраться до страны Китая». [3]

Историческое развитие русского Поморья отличалось значительным своеобразием. После разгрома мятежного новгородского боярства на Беломорском севере из бывших боярских «половников» (т. е. работавших «исполу» — отдававших половину промысловой добычи или урожая владельцу угодий) и мелких собственников — «своеземцев» — образовался плотный слой «черносошных» крестьян.

Слово «черный» в древней Руси означало также «никому не принадлежащий», общий, мирской. Верховным собственником «черной земли» считалось государство, но поселившиеся на ней крестьяне неизменно называли ее в различных имущественных актах — «земля царева и великого князя, а моего владения».

Поморье почти избежало закрепощения, охватившего в течение XVII века всю основную массу крестьян центральной и южной России. «Испомещать» на Севере служилых людей, раздавая им земли, занятые крестьянами, не имело для правительства особого смысла, так как поселения и удобные земли были разбросаны на огромных пространствах и отсюда нельзя было быстро двинуть дворянские полки для защиты южных и западных рубежей. Кроме того, черносошное крестьянство служило значительным источником казенных доходов. И государство удержало за собой этот важный слой тяглового населения, сохранив его на далеком Севере, где черносошное крестьянство, издавна сплотившись в самоуправляющиеся «миры», смело давало отпор произволу бояр и приказных.

«Миром» на Севере считались и приход, и волость, и даже весь уезд. Волостные сходы избирали из своей среды волостных старост, сотских и другие земские чины. Волости во главе с посадом смыкались в «уездные миры», избиравшие земского всеуездного старосту и уездную администрацию. Крестьянские «миры» на Севере не представляли собой «земельной общины» в том смысле этого слова, как это понималось в центральных областях России. Земля на Севере не шла в бесконечный передел на полоски, достававшиеся во временное пользование отдельным членам общины. Здесь до середины XVIII века земельные отношения определяли наследственные и семейные права, возникшие на «росчистях» и заимках первых поселенцев. Вся заселенная, удобная для обработки или представлявшая какой-либо хозяйственный интерес земля была строго распределена между владельцами и совладельцами, которым часто принадлежали мельчайшие доли угодий. Поэтому на бескрайних просторах Севера царила страшная теснота. Каждый лоскут земли, каждая «поженка», луговина, удобное место у реки или у моря, где было промысловое угодье, каждая лесная тропинка, которой можно было ходить на охоту или ставить «силья» на дичь, имели своего законного владельца или содружество владельцев, что закреплялось во всевозможных купчих, закладных, «складных грамотах» и пр.

Северная «деревня» была не мирским поселком, а «владением», охватывающим не только дом, двор, усадебные земли, хмельники, капустники, конопляники и прочие «огородцы», но также и пашенную землю, «пожни» и «выгоны», рыбные ловли и тетеревиные тока, даже участки леса, расчищавшиеся некогда под пашню и поросшие «молодью» или хотя бы только отмеченные «чертежом», т. е. захваченные для будущей росчисти. Стояли ли такие «деревни» разрозненно среди болот и лесов, жались ли они тесными кучами одна подле другой на двинских островах или вытягивались узкой цепью вдоль реки, — они всегда рассматривались как обособленные имущественные единицы.

Разумеется, эти формы владения, сложившиеся в рамках феодального государства, не следует отождествлять с позднейшей частной собственностью на землю, несмотря на то, что на нее постоянно совершались акты купли и продажи. При продажах и переходе владений по наследству сама «деревня» часто не шла в раздел, так как было трудно выкроить в определенных межах лоскут земли, достающийся отдельному владельцу. А угодья, луга, леса и даже пашенная земля почти всегда оставались в общем владении и обрабатывались сообща на «складнических» началах. «Складничество» — одно из характерных явлений русского Севера. Одолеть грозную и суровую северную природу, выкорчевать вековые исполинские пни, освоить неприветливые берега северных морей и многоводных рек, устроить здесь тони и наладить промыслы — можно было только сообща. И вот северяне складывались «пожитками», т. е. имуществом, орудиями производства и деньгами, для совместного осуществления стоявших перед ними хозяйственных задач.