— Какую Юленьку? Курсистку, что ли? Она тут теперь не живёт.

— Да где же она?..

— На другую квартиру съехала, ещё на прошлой неделе. Письмо ей пришло, да так и лежит.

Женщина достаёт с полочки серый помятый конверт.

— Вот тебе и раз! — удивлённо говорит бабушка. — Да это, никак, наше письмо? Посмотри-ка, Григорий. — Она берёт письмо у женщины и протягивает его мне.

Да, конечно, это наше письмо. Мы посылали его тёте Юле из Перевоза. Серый конверт и крупные бабушкины буквы: мама научила её писать такими буквами. Значит, тётя Юля нашего Письма не получила. Так вот почему она не пришла нас встретить! Она и не знает, что мы приехали. Она даже не знает, наверное, что умерла мама…

На голых руках женщины выступили мурашки от холода.

— Хозяйка запрещает пускать в дом чужих людей, — говорит она и хлопает дверью.

Слышно, как с той стороны брякает запор.

— Царица небесная… — крестится бабушка и устало опускается на каменную ступеньку.

Настенька выпятила нижнюю губу, собираясь зареветь.

— Поедемте лучше обратно, — просит она.

Стало холодно, и мне очень захотелось к нашей большой печке с обломанной вьюшкой.

Через полчаса мы добираемся до ближайшего перекрёстка и там садимся в трамвай. Какие-то люди помогают нам поднять тяжёлый саквояж на переднюю площадку.

В трамвае тесно, но на остановках влезают новые люди. Трамвай не ждёт, пока все сядут, а несётся дальше и дальше. Мелькают по сторонам высокие дома, вывески, витрины магазинов.

— Бабушка, а бабушка, куда мы едем? — ноет Настенька.

— Молчи, не приставай!

Стоять неудобно. Все толкаются. Нас с Настенькой оттеснили в угол, и я только слышу, как бабушка ругает кого-то:

— Креста на тебе нет!..

Наконец выбираемся из трамвая. Прямо на нас из-под арки дома выезжает подвода, гружённая ящиками.

— Милый, это Филаретова заведение, ай нет? — кричит бабушка возчику.

— Его пока. — Возчик натягивает вожжи, и лошадь останавливается.

— Внучка моего не слыхал ли тут? Кременцов Митрий, лётом нанимался? Из нашей деревни все сюда в извозчики нанимаются.

— Митрий? — Мужик чешет под шапкой. — Это который на Скорпионе ездил? Или, постой, на Вороне? Кременцов, говоришь? Нет, то Лепёхин Митрий. Погоди, на Лысом-то кто у нас?..

Показывается ещё одна подвода. Чернявый, похожий на цыгана парень идёт рядом с телегой.

— Кременцов Митрий в Красную гвардию поступил, — с готовностью отзывается он на бабушкины вопросы. — Неподалёку в казармах стоят, давайте подвезу. Всё одно мимо поеду за солодом.

Он складывает вещи на телегу и сажает Настеньку на узел.

Телега грузно катится по мостовой. Тяжело ступают на булыжник копыта лошади.

— У нас тут такое поднялось — только держись! — весело рассказывает парень. — Митрий ваш с хозяином не поладил, ушёл.

Телега останавливается у кирпичных ворот. Под деревянным грибом стоит часовой с винтовкой. Он кажется очень суровым. Но он добрый. Он помогает парню сложить наши вещи под грибом: сам покараулит, никуда не денутся. Он показывает в глубину двора, где у казённого здания толпятся солдаты.

— Там у них митинг. Идите!

На нас и здесь никто не обращает внимания. Все слушают человека в кожаной куртке. Он возвышается надо всеми, и похоже, что просто-напросто ругает стоящих перед ним солдат, как маленьких школьников:

— Вы что же думаете, прогнали царя и теперь можно спокойно хлебать щи и чувствовать себя героями? Думаете: всё теперь устроится само собой, по щучьему велению? Помещики и буржуи сами принесут вам на блюде и землю, и мир, и власть? Как же, держите карман шире! Они только и глядят, как бы погнать вас снова в окопы, на фронт!..

Он продолжает говорить, и солдаты в ответ поднимают над головой стиснутые в руках винтовки.

Широкоскулый молодой парень в солдатской шинели забрался на кирпичную ограду.

— Правильно! — кричит он, махая шапкой.

Бабушка подходит к нему и тянет за полу:

— Митрий! Ты, что ли, это?

Здоровое, сияющее лицо солдата сначала выражает досаду: кто это мешает ему? Но в следующее мгновение он виновато спрыгивает на землю:

— Бабушка Василиса! Да как вы сюда попали?

Бабушка только хмурится:

— Не молод ли ты ещё — за ружьё-то схватился?

— Все схватились, не один я. Без этого теперь не обойдёшься!

— Времени терять нельзя! — гремит на весь двор голос человека в кожаной тужурке. — Или сегодня мы их, или завтра они нас. Обуховский завод, Трубный, Патронный, Путиловский, солдаты Волынского полка, Гренадёрского, Семёновского, матросы из Кронштадта, Гельсингфорса заняли в городе боевые позиции! Пора! Пусть штык решит судьбу революции!

Все, гремя сапогами, бросились к выходу.

Митрий нетерпеливо переминается с ноги на ногу:

— Наша сотня строится. Сейчас на плацу перекличка начнётся. Не вовремя вы приехали, бабушка Василиса.

— Да была бы я одна, другое дело. Видишь, ребятишки при мне, — говорит бабушка.

Тут только Митрий замечает нас с Настенькой.

— Чьи это, бабушка Василиса?

— Елены Владиславовны, учительницы, помнишь её? В покров схоронили…

Бабушка неожиданно отворачивается и глядит в тот угол двора, где никого нет.

Митрий озадаченно трёт себе шею.

— Эх, — говорит он, — наша красногвардейская сотня уходит. Пора мне: дело военное.

Молчаливый пожилой солдат в мятой шинели и сильно стоптанных сапогах стоит в стороне от других.

— Серафимов, — окликает его бабушкин внук, — проводи, браток, моих к хозяйке, где мы с тобой квартировали. Я ворочусь, видно будет, что делать.

— Шагом марш!.. — нараспев командует пожилой рабочий в зимней ушанке.

— Ладно, — соглашается солдат, — отведу, не беспокойся.

Красногвардейцы, сохраняя строй, уже выходят в распахнутые ворота.

Митрий на бегу занимает своё место в шеренге и машет нам на прощание рукой.

Ещё минута-другая, и плац перед казармами пустеет.

Вслед за солдатом Серафимовым мы тоже идём к воротам.

Но где же красногвардейцы? Только сейчас они шагали впереди по улице, а теперь все куда-то исчезли.

Часовой делает нам знаки и хитровато подмигивает:

— Давайте сюда, в сторонку!

— Что случилось? — удивляется Серафимов.

— Юнкера[2] пушки поволокли из Павловского училища. Сейчас мимо пойдут. Подальше давай ребят-то, не высовывайтесь… Вон Малинин идёт, командир. Ещё подайся за ворота. Слышишь, что ли?

Наступая друг другу на ноги, мы пятимся за ворота, но и отсюда нам видно, как по опустевшей улице неторопливо шагает рабочего вида человек в зимней ушанке, — он только что подавал команду во дворе. Теперь он молча поглядывает по сторонам. Это Малинин.

А у домов вдоль стен и в подворотнях прячутся красногвардейцы. Так вот почему их не видно на улице!

— Без команды не выскакивать! — предупреждает Малинин. — Все чтобы разом!

— Едут! — приглушённо кричит кто-то.

Слышны топот копыт и стук колёс по булыжнику.

Из-за угла разворачиваются и выезжают на середину улицы запряжённые попарно лошади. Все невысокие, одномастные, со стрижеными гривами. Они тянут за собой пушки. Две не очень большие пушки, но, должно быть, тяжёлые: в каждое орудие впряжено по шесть лошадей.

Вся улица наполняется тревожным грохотом. На лафетах, на стволах пушек и на зарядных ящиках сидят молодые офицеры в новеньких шинелях с золотыми каёмками на красных погонах, Это, должно быть, и есть юнкера.

Позади всех на рослых, гарцующих конях едут двое верховых: маленький желтолицый поручик в короткой кавалерийской куртке и щеголеватый высокий юнкер с усиками на красивом смугло-румяном лице.

Внезапно раздаётся пронзительный свист. Это свистит сам Малинин. Он засунул два пальца в рот, и его серьёзное и уже немолодое лицо приняло вдруг озорное выражение.

И тотчас со всех сторон понеслись нестройные и неразборчивые крики. От домов и из подворотен разом, с какой-то стремительной яростью выскакивают солдаты-красногвардейцы и бросаются на юнкеров.