Светловолосый и голубоглазый Саймон — его сын? У Матео закружилась голова от этой мысли.

— Невероятно! — возмущенно воскликнул он. — Этого не может быть!

— Если тебя убедит лишь результат ДНК, — заметила тогда Стефани без каких-либо эмоций, — это можно устроить.

Какое она имеет право так безответственно распоряжаться жизнями других людей?!

Но Матео понимал, что не нужны никакие лабораторные анализы. Стефани не лгала. Его интуиция, молчавшая ранее, подсказывала, что женщина говорит правду, возможно, впервые за все время их знакомства.

Но еще хуже было то, что с самого начала, когда она только приехала на Ишиа и пугалась всякий раз, как видела его, Матео спрашивал себя, не он ли отец ребенка. Что-то в самом мальчике странным образом его трогало. Но, черт возьми, он не прислушался к этому. Решил, что она при своей скрупулезной честности не могла совершить такого обмана, что он просто принимает желаемое за действительное и что ему лучше сосредоточить внимание на ней — главном предмете своего обожания. В конце концов, какой смысл разрушать жизнь ребенка, если ему, Матео, не суждено стать неотъемлемой ее частью? Времени хватит, чтобы привязаться к мальчику, когда он будет знать, что Стефани его любит…

— Un brindisi тост! — провозгласил на другом конце стола немного подвыпивший кузен Матео — Джакомо. — За Матео и его красивую канадку Стефани! Добро пожаловать в нашу семью, signora!

— Grazie, — поблагодарила она, держась именно так, как и подобает хорошо воспитанной Лейланд: скрывая свое страдание за непробиваемой сдержанностью и отвечая с учтивой улыбкой идеального гостя, который не принимает больше, чем предлагается.

Но Матео видел, как крепко она сжала бокал, как старалась сдержать волнение. Если его мать и бабушка заметили ее растерянность, то не подали вида. Когда Джакомо развлекал всех исполнением отрывков из «Свадьбы Фигаро», они только дарили ей теплые, подбадривающие улыбки, кивали в знак одобрения, — короче, сделали почти все. Оставалось только встать и объявить Стефани их будущей невесткой.

Матео вновь мысленно перенесся к сцене в библиотеке.

— Тебе не нужно этого делать, — призналась она дрожащим шепотом, когда он поинтересовался, как ему сообщить о сыне своим близким родственникам. — Я уже сказала им.

Он выругался по-итальянски и ударил кулаком по стене.

— Значит, я узнал последним?

Не глядя в его сторону, Стефани кивнула.

— Я не хотела, чтобы так получилось, Матео.

— Разумеется, — глухо отозвался он. — Уверен — будь твоя воля, ты бы унесла свою тайну в могилу.

— Нет! — вскрикнула Стефани. — Я собиралась признаться тебе до конца уикэнда. Я больше не могла выносить тяжести вины.

— Так теперь, когда дом полон гостей, ты решила освободиться от нее? Почему, Стефани? Ты рассчитывала, что из-за их присутствия я спокойнее приму твое потрясающее откровение и не буду обвинять в том, что ты натворила?

— Послушай. — Стефани хотела взять его за руки, но Матео отдернул руку с нескрываемым отвращением.

Она не нужна ему, не нужны ни прикосновение ее мягкой гладкой кожи, ни ее лживые губы, ни жалостливые, блестящие от слез глаза.

— Я не…

— Хватит! — прервал он.

— Но я хочу объяснить, Матео!

— Конечно, хочешь, но когда я сам выберу время, а не ты. Сейчас нас ждет празднично накрытый стол. Обед продлится до вечера. У нас в гостях четырнадцать родственников, которые желают сесть за стол и не могут этого сделать, потому что, согласно этикету, должны подождать, пока почетный гость не присоединится к ним. Ты, надо думать, и не подозревала, что в моей семье соблюдаются принятые в обществе правила поведения, не говоря уже о том, что их твердо придерживаются.

Не обращая внимания на его сарказм, Стефани в панике закричала:

— Мы должны сначала все обсудить! Я не могу смотреть им в глаза!

— Почему же, cara Стефани, моя прекрасная лгунья? До сих пор тебе удавалось держаться с восхитительным апломбом, несмотря на мнимую тяжесть вины. Что тебе еще час, или два, или десять? Что тебе еще один день или неделя?

— Пожалуйста, Матео, не мучь меня! Прими мои объяснения, умоляю тебя.

— Ну уж нет! Может быть, тебя ни капельки не беспокоит, что ты ставишь себя в неловкое положение, но я не позволю поставить в неловкое положение меня или мою семью. Поэтому убери со своего лживого личика фальшивую печаль и замени ее чем-нибудь более подходящим к случаю.

— Не стану! — дрожащим голосом воскликнула она. — Я не могу!

— Сможешь и сделаешь. — Матео крепко взял ее за руку и вывел из библиотеки.

И она смогла и сделала! Оживленный разговор, ровный смех, когда его кузены вспоминали о своих детских подвигах. А о том, что Стефани почти ничего не съела, знал только мажордом. Он просто убирал ее тарелку с нетронутой едой и ставил вместо нее другую.

Матео было жаль, что он не испытывает удовольствия, видя ее страдания. Ему хотелось бы почувствовать удовлетворение от того, что она сама навлекла это на себя. Ему хотелось возненавидеть ее. У него были все основания презирать Стефани.

Но, черт бы ее побрал, он не мог вынести подавленной ранимости в ее глазах и дрожащих изогнутых губ. Он разволновался из-за хрупкости ее души.

И это его злило.

Возможности ускользнуть не было, пока все не перешли из столовой в вечерний салон выпить эспрессо и grappa. В последовавшей суматохе Стефани удалось проскочить в дверь и уйти в отведенные ей апартаменты.

Огромное напряжение измотало ее физически и душевно. По мере приближения к комнате, звуки смеха и голосов постепенно стихали.

Проходя мимо окна, Стефани остановилась. Темное небо было сплошь усыпано звездами. Ночь была так хороша, что у женщины защемило в груди.

Она завидовала Матео: у него большая сплоченная семья, так непохожая на ее собственную. Но даже всей их приветливой теплоты не хватило бы, чтобы противостоять холодному, как лед, гневу Матео.

Стефани мучилась от боли, ей хотелось стереть из памяти все прошлое и настоящее.

Наконец она немного восстановила ослабнувшие силы и, спотыкаясь, пошла дальше. Конечно, Матео разозлится, что она ушла, но больше, чем раньше, он разозлиться не может, Стефани в этом не сомневалась.

— Твой покойный муж и я не взаимозаменяемы, — возмутился он, когда Стефани осмелилась предположить, что он, в конечном счете, займет законное место в жизни своего сына.

— Но если я объясню…

— Что? Что ты намеренно ввела его в заблуждение и сознательно держала его настоящего отца вдали от него все эти годы? Как твой извращенный разум оправдывает такие действия, Стефани?

Говоря откровенно, оправдания не было. Ничто не могло оправдать, что она лишила мальчика настоящего отца. И как только она могла думать по-другому?

Открыв дверь в спальню, Стефани заметила, как лунный свет, проникающий сквозь высокие окна, превращает все, к чему прикасается, в серебро.

Оглядывая сквозь слезы эту красоту, она подумала, что вот это — истинное наследство Саймона. Не материальное богатство, выраженное в элегантной старинной обстановке, а вечное спокойствие, присутствующее в самой атмосфере этого дома. Она лишила его этого, лишила уз любящей семьи, предоставив взамен жизнь с матерью-одиночкой, которая, из-за необходимости обеспечивать его, поручала заботу о сыне малознакомым людям.

Чувствуя себя глубоко несчастной, Стефани сняла атласные туфельки и босиком прошла по мраморному полу. Взбитые подушки и прохладные белоснежные простыни манили найти временное успокоение после всего что ей пришлось испытать. И Стефани не сопротивлялась. Сейчас не время размышлять о том, как ей справиться с критической ситуацией. К тому же она безумно устала, что лишало ее возможности трезво мыслить. Кто-то сказал однажды, что самые темные часы бывают перед рассветом, и Стефани не собиралась с этим спорить. Может быть, утром все окажется не таким черным? Может, во сне к ней придут ответы, которых она так отчаянно искала.