Чай закипел на большом костре очень быстро.

Семеро путешественников, разбредясь по двум палаткам, сели ужинать.

Я сказал «семеро».

Да, кроме уже известных читателю Георгия Николаевича Левского и его сына Толи, Кузьмы Егоровича Горбачука, Цыдена и Баярмы, в туристской группе школьников-следопытов были еще два мальчика - Петя и Жаргал. Они все решили пройти пешком по Баргузинскому заповеднику, собрать гер-барии и другие коллекции, повидать своими глазами зверей - больших и малых, побродить по нетронутым местам, где в первозданном виде сохранились удивительные красоты великолепной прибайкальской природы.

Моторку и моториста-проводника прислал путешественникам бывший ученик Георгия Николаевича - Алеша, а ныне директор заповедника Алексей Григорьевич Филимонов.

Инициатором похода-прогулки был Георгий Николаевич. Он надеялся, что конечным пунктом путешествия будет бухта Давша, где расположена центральная усадьба заповедника. Но, как мы увидим дальше, получилось так, что Давша явилась, по существу, пунктом не конечным, а начальным… Однако не буду забегать вперед.

Коротко представлю сына Левского, Толю. Ему десять лет. Он окончил третий класс. И конечно же, отец ни за что на свете не взял бы его с собою, если бы не отъезд Толиной матери на Украину - там заболела мамина сестра, и ей срочно пришлось выехать. Толе, таким образом, не с кем было бы остаться, если бы Георгий Николаевич Левский уехал в «экспедицию» один.

А вот и Петя с Жаргалом. Они - ребята, перешедшие в восьмой,- лучшие ученики Георгия Николаевича. Учитель давно обещал им показать заповедник.

Цыден - десятиклассник. У Георгия Николаевича не учится. Попросил Георгия Николаевича взять его с собой потому, что всегда был страстным любителем-охотником и рыболовом, а дальше устья Селенги и залива Провал ему еще не приходилось бывать. Левский согласился включить его в группу, но с одним условием: чтобы Цыден не злоупотреблял своим оленебоем шестнадцатого калибра, а поднимал его только в случае крайней необходимости - для защиты путешественников от нападения хищных зверей. Зная, как любит учитель животных, Цыден вынужден был согласиться и дать слово, что оленебой заговорит лишь в критическую минуту, во имя высшей справедливости.

Стало совсем темно.

К ночи шторм вконец разбушевался.

Бухта содрогалась от тупого уханья, от глухих ударов могучих волн о каменную гряду отвесного мыса, которая служила путникам как бы стеною их дома. Монотонно свистел ураганный ветер, норовя с корнем вырвать прибрежные деревья. В отчаянии кланялись долу, кряхтя и стеная, столетние сосны, исполинские тополя. И, подобно залпам многоствольных орудий, оглушительно гремел гром, молнии то и дело фотографировали округу, озаряя ее ослепительными вспышками.

В эти мгновения становилось светло как днем и можно было увидеть примятую и подавленную бурей тайгу.

То ли под страшными ударами волн, то ли от громового эха и частых ударов молний в голые каменистые вершины Баргузинского хребта нервно и судорожно содрогалась земля. Ни на минуту не прекращался настырный и однообразный дождь, заполнявший сознание противным шебаршанием. Время от времени слышался жуткий громоподобный треск где-то за мысом, и протяжный гул следовал за ним, подавляя сразу всю какофонию. И тогда чудилось путешественникам, будто там, за каменной кручей мыса, рушатся целые горы и даже хребты, откалываются, как в первобытные времена, гранитные громады скал; и словно падают в море смытые волной массивные, с бурятскую войлочную юрту, валуны, катятся под гору, словно песчинки; казалось, тонкими спичками ломаются древние деревья…

Необычная ночь, беспокойная и страшная, сразу же, в самом начале пути, выпала на долю наших путешественников.

Ребята впервые в жизни столкнулись со своенравной стихией и долго не могли уснуть. Лежали в темноте с открытыми глазами и слушали могучую музыку штормового моря, разбойный вой и посвист ветра в кронах деревьев, оглушительный грохот грозового неба, рокотание дождя по брезенту палаток.

Георгий Николаевич, переживая за ребят, тяжело вздыхал и ворочался с боку на бок.

И только один Кузьма Егорович Горбачук давным-давно заснул безмятежным сном. Сладко и звучно похрапывая, он, наверно, видел уже не первый благополучный сон.

Цыден тоже не спал, но юноша воспринимал происходящее по-своему. Он думал о неповторимой поэзии моря. Пытался четко и красочно представить себе, что происходит сейчас неподалеку от них. Перед мысленным взором наделенного богатым воображением молодого охотника, обладавшего, пожалуй, незаурядной восприимчивостью и недюжинной зрительной памятью, вставали всё новые и новые картины. Но все они проходили на фоне вздыбившегося Байкала.

И неожиданно припомнилось Цыдену раннее детство…

Вихрем проносится по степи табун диких, необъезженных скакунов. Развеваются от стремительного бега длинные косматые гривы, стелются по ветру хвосты. Не отстает от табуна на своем вороном коне молодой наездник - табунщик Гатып. Но и ему, парню ловкому и смелому, с трудом удается прижать табун к усадьбе и загнать его за изгородь…

Ну вот я и начал рассказывать… Нет уж, прежде я уж спрошу вас: видели вы когда-нибудь дикого, необъезженного скакуна? Если не видели, то я скажу вам, что он точь-в-точь похож на бушующий штормовой Байкал.

Два-три года всего молодому скакуну. Едва расстался он с молоком матери. Сосунок? Но какова же, черт возьми, его сила! Каков каждый мускул, каковы упругие ноги, молодое, с‘ще не отведавшее кнута тело! Играют на ногах тугие жгуты мышц, от легкого прикосновения сходит с ума молодой да бешеный недоумок - так и кажется, что весь он то ли из стали, то ли из ртути…

Несколько здоровенных табунщиков заходят в загон. А впереди всех - Гатып, хоть и моложе всех. Длинный шест у него в руках. На конце шеста - петля, свитая из крепкого и прочного конского волоса. Мягко ступая, подходит Гатып к сбившемуся в угол табуну. На ходу выбирает кого надо. Скакуны в какой-то момент всей массой шарахаются в сторону, но Гатып на то и Гатып: он успевает набросить петлю на одного из необъезженных скакунов. Падает на землю шест, а волосяная веревка остается в цепкой и сильной руке Гатыпа. Тут же кидаются к нему на помощь дюжие табунщики и тоже хватаются за веревку. И уж напрасно отчаянно бьется скакун, изо всех сил стараясь вырваться. Безжалостно душит его петля. Глаза наливаются кровью, на парчовых губах появляется белая пена, раздуваются ноздри. Дикий храп вырывается из горла. Мутнеют глаза, силы покидают строптивого коня, не желающего расстаться с волей.

А между тем руки людей, перехватывая волосяную веревку, все ближе подбираются к нему. Так и мелькают они, эти крюкастые руки, покушающиеся на свободу красавца скакуна, на его безмятежную молодость.

Гатып осторожно подкрадывается почти вплотную к коню с кожаными путами в руках. Он должен надеть эти путы на ноги скакуну. Это не просто: конь сопротивляется как может, норовя лягнуть, ударить копытами. Тут не поможет и ловкость Гатыпа. И снова вступает в борьбу грубая сила. Табунщики захватывают ноги коня толстой веревкой и, неожиданно дернув ее в сторону, валят скакуна на землю. Наконец опутан молодой конь: стянуты передние ноги, на голове - недоуздок. Теперь уж коню деваться некуда. Он попал в руки людей. В те самые руки, которые только что так осторожно, но так неотступно надвигались на него.

Но табунщики знают: торжествовать победу еще рановато. Конь еще покажет им, что такое дикая и слепая сила его…

Почти волоком тащат коня из-за ограды, привязывают его к столбу-коновязи. Гатып набрасывает ему на спину потник. Конь вздрагивает, попрыгивает, стараясь сбросить и его. Но и это ему не удается: не проходит и минуты, как поверх потника сидит уже седло, а под брюхом крепко-накрепко стянуты подпруги. Поверх недоуздка надета па голову еще и крепкая узда.

Теперь Гатып отвязывает коня, змейкой прыгает в седло. Дикий скакун, снова почуяв свои возможности, бросается в самые неожиданные сальто и кренделя, откаблучивает такие неожиданные выкрутасы и фортели - лишь бы сбросить наземь проклятого седока. Прыгает, брыкается на одном месте, встает на дыбы и кружится, вертится, снова прыгает, мотает головой… Но напрасно. Оседлавший его человек- Гатып. А Гатып - это Гатып! Он держится в седле, будто прирос, он не отцепляется, не падает. Нет, невозможно скинуть его, невозможно!