Конечно, ему, молодому каменотесу, тотчас же бросилось в глаза, что Марта, трактирщица с Отмели, которая неожиданно стала его приемной матерью, имеет много общего с „Будущностью“ в своих пропорциях: узкое лицо и, в соответствии с этим, узкие ладони, но, в первую очередь, ее грациозная поза, обусловленная тем, что она никогда не опиралась одновременно на обе ноги и постоянно меняла опорную и свободную, как древние статуи греков. И тем более задели Леберехта бичующие слова соборного проповедника, который усмотрел в „Будущности“ застывший в камне грех.

Едва Землер закончил, женщины попадали на колени, старики принялись биться головами о колонны церкви, чтобы причинить себе боль. С георгиевских хоров раздался крик „Peccavi!“[8] — и в то же самое мгновение разнесся стоголосый вопль, какой даже грешные души в чистилище не могли бы исполнить лучше.

У Леберехта это недостойное представление вызвало одно лишь отвращение. Из рассказов своего наставника Карвакки он знал, что в других землях темные времена давно миновали, что Реформация виттенбергского монаха провозгласила новое время, дала место новым мыслям. И только здесь, в месте слияния Майна и Регница, время, казалось, остановилось, а новые мысли по-прежнему бичевались как грех. При этом у ворот стояла Реформация, и архиепископ мало-помалу потерял уже половину своих владений.

Покаянная проповедь Землера не прошла даром. Марта и оба юноши возвращались домой в молчании. Хотя до Пасхи оставалось не более двух недель, зима все еще не закончилась. От дыхания выходящих из церкви людей в холодном воздухе образовывались облачка пара.

На каменных ступенях, спускавшихся к Отмели, стояли, сблизив головы, женщины, и, когда Марта с мальчиками поравнялись с этим сборищем, одна из женщин пронзительно крикнула:

— Господь с нами, сын Хаманна! Это сын Хаманна!

Остальные прихожанки бросились врассыпную, словно куры, напуганные появлением лисицы. Остались лишь две почтенные матроны.

— Что случилось? — спросила Марта Шлюссель, обращаясь к одной из них.

Та была сильно смущена и поочередно посматривала то на Марту, то на юного Хаманна. Наконец она собралась с духом и ответила, кивнув в сторону Леберехта:

— Его отец, могильщик с Михельсберга, явился ткачихе Хуссманн.

Марта обняла Леберехта, словно хотела защитить его. Тот молчал, растерянно глядя на свою приемную мать.

— Ткачиха ерунду болтает, — заявила Марта. — Старухе везде мерещатся привидения.

— Может быть, да только доподлинно известно, что ткачиха встретила Лысого Адама на кладбище Михельсберга, когда ходила на могилу своего мужа, — горячо возразила другая матрона. — Она сразу узнала Хаманна! Он был в красном колпаке и держал в руке лопату, а когда она подошла к нему, как сквозь землю провалился!

Услышав это, Леберехт вырвался из рук Марты и понесся по каменной лестнице вниз, к Отмели, торопясь так, словно за ним гнались фурии. Потом он побежал по улице к Верхнему мосту, пересек реку и, задыхаясь, направился к Гавани. Перед домом, где прошло его детство, юноша отодвинул задвижку, запиравшую двери кузницы. Перешагивая сразу через две-три ступеньки деревянной лестницы, он, запыхавшись, добрался до низенькой входной двери, за которой таилась большая часть его детских воспоминаний.

Отцовская лопата — Леберехт знал это наверняка — стояла за дверью. С ее помощью Хаманн-старший выкопал место последнего упокоения для сотен человек. И, если он правильно помнил, красный колпак все еще лежал в черном сундуке под столом.

В помещении царил беспорядок. Мощи святого Отто! Их бедное жилище посетили грабители! Выдвижные ящики лежали на полу, крышки сундуков были открыты, скамьи опрокинуты; взломщики не пощадили даже очага: они искали спрятанные ценности под решеткой колосника. Как будто Адам Фридрих Хаманн был богатеем!

Ни лопаты, ни красного колпака на месте не оказалось. Что ему было думать?

В то время как Леберехт предавался своим горьким мыслям, взгляд его упал на одну из деревянных скамеек, его любимую скамью, которая лежала на полу перевернутой. Когда же он подошел, чтобы поставить ее, то заметил на обратной стороне сиденья вырезанную на дереве надпись: FILIO MEO L. * TERTIA ARCA.

Для того, кто мог читать Гая Юлия Цезаря, перевод латинской надписи был столь же простым, сколь и загадочным: „Сыну моему Л. — третий ящик“. Адам Фридрих Хаманн, который учил своего сына латыни, любил загадки подобного рода, но, как это часто бывало, юноша не знал, как к ней подступиться.

В тот же день Леберехт навестил находившуюся на кладбище Михельсберга могилу своего отца, над которой возвышалась железная труба. Юноша сотворил безмолвную молитву и, конечно, забыл бы о случае с предполагаемым явлением отца как одну из тех злых шуток, которыми полон ежедневный быт маленького городка, если бы по возвращении Софи не ошарашила его новостью. Волнуясь, сестра сказала, что Ортлиб, ломовой извозчик трактирщика с Отмели, повстречал Лысого Адама накануне вечером в Тойерштадте!

— Неужели ты веришь в эти бредни? — спросил Леберехт у сестры, немного оправившись от шока.

Софи не отвечала. Глаза ее влажно блестели. Теперь уже и Леберехт боролся со слезами, — но не из страха перед привидениями, а от бешенства. Жадность людей к чудесным явлениям была безгранична. В то время как в других местах, совсем недалеко от города, с учением Мартина Лютера торжественно начиналось новое время, уходили в прошлое проповеди, призывающие к покаянию, отпущения грехов и пытки во имя Иисуса, здесь под дланью архиепископского двора был благословлен неумолимо близящийся конец света. И хотя предсказание о том, что Страшный суд случится спустя полторы тысячи лет post passionem[9] (то есть в 1533 году), не исполнилось, мудрые святоши заявили, что в этой ошибке (так с тех пор называли несостоявшийся конец света) виноваты не пророки, а молодые Эвклиды, которые — Господи прости! — пользовались в своих расчетах языческой арабской цифирью.

Ужасный год, на который мудрецы пророчили конец света, когда горы будут извергать пламя, реки выйдут из берегов, а мертвые восстанут из своих могил, вот уже более двадцати лет как миновал. Но поведение людей с того времени ничуть не изменилось, и нигде святая инквизиция не имела такой поддержки, столько доносчиков и свидетелей, как здесь.

От своего отца, который, посещая библиотеку в аббатстве Михельсберг, обрел массу знаний, Леберехт узнал много интересного. Например, он выяснил, что почтенные бюргеры, простые земледельцы или богатейшие пивовары разными способами очищали свои души, дабы купить вечное спасение. С той поры его истовая вера, в те времена и в тех местах закладывавшаяся еще с колыбели, подвергалась все более сильным сомнениям. Во всяком случае Леберехт не верил в то, что бичевание собственной плоти, покупка молитв и непрестанные исповеди — верный путь к тому, чтобы попасть в рай.

Многим людям, изнуренным самоистязанием, являлась Дева Мария; даже Отто, святой епископ, и императрица Кунигунда (а ведь каждому известно, что она покоится в соборе рядом с императором Генрихом) вызывали порою их бесчинства. Самые добропорядочные граждане утверждали, что им в разных местах являлись усопшие в своем земном обличье.

— Люди говорят, что наш отец — колдун, что он заключил союз с дьяволом!

Слова Софи вновь вернули Леберехта к действительности.

— Отец — и колдун? О Господи! — Леберехт покачал головой. — Отец не был колдуном. Для этого он был слишком умен.

Софи горько рассмеялась.

— Сатану не смущают даже умные, — сказала она. — Подумай только о Николае Кузанском.[10] Разве отец не восхвалял острый ум этого человека, когда рассказывал о его книгах? И все же Кузанский проповедовал как высшую цель docta ignorantia — „ученое незнание“. Нет, ошибка, которую совершил наш отец, была совсем в другом. Он не соответствовал образу благочестивого христианина. Могильщик, который лучше говорит по-латыни, чем архиепископ, и который знакомит своих детей с языческими писателями античности, вполне может навлечь на себя подозрение в ереси.