Делая вид, что наблюдаю за настраивающим инструменты оркестром, расположившимся за колоннадой, близ которой стояла привлекшая мое внимание незнакомка, я с удовольствием продолжал созерцать это милое создание в фиолетовом платье, обнаруживая все новые детали. К примеру, веер, который она держала в опущенных и сомкнутых у бедер руках. Или — чуть заметную черную сетку перчаток, доходящих почти до локтей, и маленький сиреневый цветок, прятавшийся в углублении на груди, как раз там, где заканчивается глубокий вырез платья.

Судя по тому, что она находилась в окружении химиков и биологов, это была их гостья — и тот, и другой факультеты я достаточно хорошо знал, но ни на одном из них подобного изящества цветы не распускались.

Конечно, можно было бы подойти к приятелям, которые тут же представили бы нас друг другу, завести разговор. Но это походило бы на камешек, брошенный в зеркальную гладь озера, когда не изученное еще до конца отражение разрушается, искажается. Мне же хотелось неторопливого, спокойного любования, был приятен сам процесс домысливания: а какой у нее голос, какого цвета глаза, как звучит ее имя?

Все эти медленные движения чувств происходили во мне на фоне удивления собою; еще утром и предположить не мог, что подобное состояние осчастливит меня; что оно не осталось навсегда в коротком юношестве; что и в тридцать лет, оказывается, душа способна реагировать на женщину, как реагирует она на цветы или на птиц, — на то, чем наслаждаешься на грани овладевания, но грань эту не переступаешь, ибо в такие минуты и в голову не приходит, что цветок можно сорвать, а птицу — съесть.

Это было похоже на предчувствие влюбленности — сдержанная, не грубая радость, наполняющая каждую клетку не смехом, а лишь улыбкой; и даже не самою улыбкой, а только предощущением ее и готовностью к ней.

Не знаю, сколь долго еще длился бы этот тихий праздник, который я неуклюже, но понятно для себя самого назвал трапезой души, но в это время возвестил о своих правах на внимание оркестр, по традиции приветствующий наступление полночи вальсом.

Все вокруг пришло в движение, зашелестели платья, зашуршали подошвы, застучали каблучки, волны запахов перемешались, превратившись в один сплошной прилив. Пары, казалось, только и ждавшие этого мгновения, заслонили незнакомку, закружились, то сближаясь, то удаляясь друг от друга, — как–то слишком бодро, с избытком сил, с жадностью, превращая вальс в подобие танцевальной разминки.

Не думая о том, огорчусь или нет, увидев на ее талии чью–то ладонь, а просто желая посмотреть, как она вальсирует, потому что зрелище это представлялось непременно завораживающим, я наконец сдвинулся с места и стал пробираться к колоннаде, попутно выискивая взглядом фиолетовое платье. Оказалось, что искать было не нужно, — вся компания стояла на том же месте, продолжая вести неспешную беседу. Неразлучные братья Петр и Павел; Наташа с Сергеем — вечные, несмотря на уже двухлетнего ребенка, жених и невеста; Борис — единственный среди нас тридцатилетний доктор наук, и — она, говорившая в это время что–то о культе Изиды.

— А вот и князь Глеб! — воскликнул первым заметивший мое приближение Павел с такой радостью, словно мы не виделись год.

Незнакомка, прервав рассказ, слегка повернула голову в мою сторону. В ее больших, чуть раскосых глазах, вблизи удивительно похожих на влажные зрелые маслины, одновременно читались удивление и легкое лукавство: мол, и вы здесь? — а, впрочем, разве могло быть по–другому и разве мало поводов на свете для того, чтобы познакомиться с очаровательной женщиной?

— Ника, позволь представить тебе нашего друга, — взял инициативу в свои руки Борис, и стало ясно, что они пришли вместе.

Я хрипловато — от долгого молчания — произнес свое имя и склонился над протянутой для поцелуя рукою; легкая сетчатая перчатка вблизи оказалась не черной, а темно–синей, она ни от чего не защищала руку, а была лишь своеобразным декоративным приложением к платью; поднося к губам твердую кисть, успеваю отметить длинные тонкие пальцы и на одном из них — безымянном — серебряный перстень в виде свернувшейся кольцами змейки, глазом которой служит маленький, но с множеством граней, бриллиант; яркий свет хрустальных люстр рассыпался в нем на отдельные разноцветные лучи и моментальные вспышки, вызывая в памяти что–то очень знакомое, но трудноопределимое, как мимолетный, тут же затерявшийся запах, будораживший лишь однажды, много лет назад.

Все это длилось долю секунды, но, отпустив ладонь Ники, в которую тут же перекочевал веер, снова замкнувший обе ее руки в полукруг, я почувствовал странную усталость и легкое беспокойство.

— А почему — князь? — послышался ее влажный голос, упреждающий хотевшего что–то сказать Бориса, который, уже набрав воздуха в легкие, и ответил на вопрос, тем более, что обращен он был как–то ко всем сразу:

— По фамилии. Фамилия Глеба — Княжич. Но теперь он большой, из княжичей вырос, и с аспирантуры мы величаем его Князем. А вообще он — историк, и раскопал, что одна из ветвей его генеалогического древа действительно княжеская…

Борис говорил так, что чувствовалось: он хочет показать, что из присутствующих только он один может давать пояснения Нике. Хотя было видно, что ни Петр, ни Павел и не помышляли посягать на это право, их, как всегда, вполне удовлетворяла роль слушателей и наблюдателей. Все–таки молва тонко подмечает особенности человеческого характера: вот Наталью с Сергеем лет шесть назад прозвали Женихом и Невестой и, кажется, их ревниво–восторженное отношение друг к другу до старости у любого будет вызывать именно это сравнение; а Петра с Павлом сразу окрестили Свидетелями жизни — и действительно, они везде успевали бывать, при всем присутствовали, но ни в чем не принимали участия. Бориса, как и меня — по линии наименьшей образности, по тому, что само лежало на поверхности, — называли Академиком: он и в Университет пришел семнадцатилетним, и кандидатскую защитил за год, и доктором стал первее всех… Вероятно, ему и сейчас хотелось показать, что он и знает больше, и соображает быстрее прочих.

— Ника занимается нетрадиционной психологией, — продолжал стрекотать Борис, — у нее своя система, и мы проводим совместные исследования на биофаке…

— А проще, я — гадалка, и Борис Андреевич хочет подвести под это научную базу, — произнесла она вроде бы лениво, но так, что в голосе промелькнула нотка мести, особенно в едва выделенном интонацией и паузой отчестве Академика: мол, работа, конечно, работой, но не настолько уж мы и близки, чтобы ты мог говорить то, о чем я могу сказать и сама.

К счастью, в это время снова дал знать о себе притихший оркестр и на фоне штраусовского половодья мелодий с придыханием, усиленным микрофоном, прозвучало всегда удивлявшее меня словосочетание: «Белый танец!»

— Надеюсь, вы не откажете даме, Князь? — Ника первой протянула мне руку, настоятельно требующую опоры. Мы уже сделали несколько шагов, приближаясь к центру фойе, когда она продолжила: — Не обижайтесь, что я вас так назвала. Это не фамильярность, просто вам идет. К тому же, обстановка располагает.

Несколько мгновений мы стояли — ее рука на моем плече, моя ладонь на ее талии, — едва раскачиваясь, приноравливаясь к музыке; вспомнив школьные уроки, я не столько спросил, сколько приказал: «С левой», сам смутившись, как на репетиции; она с удивленной улыбкой согласилась: «Как угодно»; и в тот же миг мы закружились под отсутствующий счет Штрауса: раз–два–три, раз–два–три.

Колонны, будто сдвинувшись с мест, образовали широкое кольцо вокруг нас и чередовались, сливаясь в сплошную мраморную стену. Ника шла так легко, словно была невесомой и, казалось, вот–вот выпорхнет из–под моей руки; когда на поворотах она едва откидывалась назад, ладонь ощущала движение ее мышц и пальцы сами плотнее прижимались к ровной упругой спине.

По–прежнему, как и четверть часа назад, я любовался ею, но теперь уже вблизи: приспущенными веками, аккуратным прямым носом, крылья которого чуть подрагивали при вдохе, приоткрытыми губами; нравилось вдыхать свежий запах ее волос; возбуждало невзначайное, скользящее касание бедер… Все это было настолько необычно, что захотелось прижаться щекой к ее руке, покоившейся на моем предплечье. Взгляд пробежал по крупноячеистой сетке перчатки, на мгновение остановился на запястье, и медленно, вбирая в себя малейшие подробности, двинулся к пальцам.