Путь к озеру был нелегким. Долгий ручей не доходил до Окштомского озера открытой свободной водой. Еще задолго он терялся в траве, и, прежде чем увидеть желанное озеро, приходилось долго и мучительно пробивать эту траву.

В траве под лодкой почти не было воды, но выйти из лодки не удавалось: все качалось и тянуло куда‑то вниз. Шестом я пытался отыскать там, внизу, хоть что‑нибудь твердое, но уставал, садился и тянул, тянул на себя ломкие стебли. Стебли и листья часто были острыми. После такой дороги руки всегда саднило, дергало по ночам. Но трава была не последним препятствием на пути к Окштомскому озеру — в траве тут же сваливались на тебя хищной, тупой ордой комары. Полчища, легионы серых пигмеев съедали лицо, руки. Мази и жидкости не помогали: пот тут же смывал химическую маску. Химия попадала в глаза, от нее белели губы, облезали, покрывались трещинами, и тогда хоботки комаров впивались еще глубже…

Трава оставалась позади. После тяжелой дороги озеро останавливало и завораживало яркостью, и тогда я невольно вспоминал, что любая красота всегда таится за семью замками…

Окштомское озеро надолго не задержало меня. Я бродил по очереди ко всем озерам и, возвращаясь из тайги, часто ловил себя на мысли, что где‑то там, далеко, и на этот раз осталась не найденная мной особая тишина… В тайге бушевало лето, зеленое поющее лето Севера, поющее и днем, и белыми ночами. В такие ночи почти на всех озерах одинаково хорошо ловилась рыба. В легком ночном тумане крупные мокрые рыбины поблескивали черненым серебром и оттого казались особенно тяжелыми. Я складывал их в берестяной заплечник, возвращался домой с богатым уловом и тогда не так остро осознавал, что все озера открыты еще до меня, и даже как будто примирился с тем, что хожу по тайге вслед за бывшими здесь людьми, пользуюсь их тропами, что мне самому вряд ли удастся проложить свою собственную лесную дорожку.

Приближалась осень. Тайга отшумела и приготовилась встретить заслуженные яркие краски. Я по–прежнему бродил к своему Верхнему озеру, по–прежнему отмечал, что эта вода никогда не знала ни бурь, ни глубокого спокойствия и что ночной костер на берегу никогда не горел здесь так таинственно и осторожно, как полагалось ему гореть рядом с настоящим сказочным озером. Казалось, у Верхнего озера не было никаких тайн, но я продолжал навещать его, и раз от разу неприметная таежная вода становилась для меня глубже и богаче. Я знал теперь, в какое время появятся у поверхности стаи плотвы, где и когда начнут свою охоту окуни, как ляжет туман у Длинного мыска перед завтрашним ясным днем и какая ель упадет в воду в следующий бурелом… И когда я не был на Верхнем озере, смутное, но уже беспокойное чувство заставляло вспоминать плот, оставленный на берегу, сегодняшний закат, который опустился на воду без меня, низкий вечерний туман, что вот–вот выползет из устья ручья и медленно потечет к моему кострищу. Утром туман растает, уйдет и на голубую воду упадет рядом с моим плотом желтый березовый лист.

Вода в Верхнем озере действительно была голубая. Вот и сегодня голубой цвет расплывается вокруг зрелой, уверенной чистотой крепкого сентябрьского утра, легко поднимается вверх и встретится там с другим голубым цветом — цветом близкого северного неба…

Так и появилось в тайге мое собственное озеро, появились тропа, мой плот, навес для снасти, кострище и даже берестяные трубочки, приготовленные для следующего костра и надетые пока на сухие еловые сучки… Там у вечернего костра я часто провожал окончившийся день, обдумывал свои завтрашние шаги, вспоминал встречи и неудачи и очень верил, что эти встречи и неудачи не пройдут для меня бесследно. А когда случалось рассказывать кому‑нибудь о своем Верхнем озере, я обязательно упоминал в разговоре об особой легкой тишине, окрашенной в прозрачный голубой цвет.

Дорога с Домашнего озера на восток называется «дорогой к людям». Когда‑то и обратная дорога называлась так же. Но сейчас, когда люди переселились с берегов светлого, веселого озера, дорога с Домашнего озера стала называться «дорогой в лес».

Эту дорогу я прошел уже много раз. К людям меня вела необходимость получить письма, закупить продукты и просто поговорить с живыми людьми после долгого лесного одиночества. Обратно в лес я возвращался работать: охотиться, пасти скот, ловить рыбу… И всякий раз, собирая рюкзак, я хорошо видел перед собой всю дорогу, которую мне снова предстояло пройти.

Я мог бы рассказать об этой дороге с мельчайшими подробностями, но многие интересные детали всегда терялись, уступая место тем трудностям, которые приготовлены в пути человеку, несущему за плечами не один пуд груза… Такой груз за плечами принято называть ношей. Ноши могут быть великими и малыми. Малые ноши обычно не заслуживают внимания. Мешок весом до шестнадцати килограммов называется просто котомкой, и с такой котомкой можно сбегать с Домашнего озера к людям и обратно обыдень…

«Обыдень» в лесном словаре означает «отрезок времени, не выходящий за рамки одного дня». «Днем» в русском языке называется светлое время суток. Летом на севере светлой может быть и ночь, и тогда для наших мест более правильно определить день как расстояние между утром и вечером. Для человека, собравшегося в дорогу к людям, утро в лесу начинается после выгона стада, завтрака и проверки сетей. Только что пойманная рыба укладывается в котомку и называется гостинцем, который нужно будет раздать родственникам. Когда родственников набирается много, вес гостинцев может и перевалить за те шестнадцать килограммов, которым положено отличать котомку от более весомой поклажи. Но рыба, приготовленная в подарок, даже в этом случае не считается ношей… Человек накидывает на плечи лямки мешка, перетягивает их на груди прочной веревкой и торопится в дорогу, чтобы вернуться обратно еще до того, как стадо успеет нагуляться. Сытые голоса стада и определяли для нас северным летом понятие вечера. Вечер обычно начинался в шесть–семь часов, и к этому времени пастух обязан был попасть обратно в лес, чтобы встретить и загнать на ночь телушек.

Итак, путнику оставалось на дорогу к людям, на свидание с родственниками, на посещение магазина и почты, на сборы и обратный путь всего девять–десять часов. Магазин, почта, обмен новостями с близкими людьми, чай с дороги и обед перед возвращением в лес отнимали порой два–три часа. Подсчитывая часы, которые оставались только на перемещение по лесной дороге, я невольно вспоминал книгу Пьера Пфеффера «Бивуаки на Борнео», где французский натуралист рассказал всему миру о коренных жителях острова — пунанах.

Пунаны живут в лесу и ко временам Пфеффера из всех достижений цивилизации успели познакомиться лишь с клочком материи для набедренной повязки и фирменными сигаретами, которыми угощал их неутомимый путешественник. На привалах пунаны не отдыхали, как положено отдыхать с точки зрения европейца, на привалах пунаны выпрашивали у своего хозяина сигареты и жадно курили. Курить после часа трудного пути, когда ходуном ходила грудная клетка и пересохшее горло могло требовать только воды и воды, Пфефферу казалось чуть ли не безумием.

О жителях острова Борнео знает теперь весь грамотный мир. Я тоже слышал и о Пфеффере, и о пунанах, но был неожиданно и приятно удивлен, когда познакомился с человеком, который вырос на лесных дорогах России… Бывший солдат Советской Армии, рядовой запаса, работник совхоза, талантливый охотник и везучий рыбак. Имя этого человека — Василий Герасимов.

Василию, или по–лесному — Ваське, оставалось на дорогу к людям и обратно к стаду на Домашнее озеро всего семь часов. За плечами удобно укладывалась пудовая котомка, и с этой котомкой Василий за семь часов преодолевал расстояние в пятьдесят километров: двадцать пять — к людям и столько же почти — тут же обратно. Пройти с небольшой ношей вот эти самые пятьдесят километров за шесть–семь часов и называлось в лесу «сбегать к людям и вернуться обратно обыдень».