Но, как правило, в дверь, заслоненную батожком, могут войти лишь близкие хозяину люди. Некоторое время я не знал об этом последнем условии и, встречая на своем пути подобные замки, преспокойно миновал их. Мне никто не выговаривал своих обид, никто не требовал отчета за те часы, которые я провел в чужом доме в ожидании хозяина, но однажды случай заставил меня пересмотреть свое поведение.

Это было на Домашнем озере. Я оставался в пустой деревушке один и занимал небольшой уютный домик. В домике лежали мои вещи, деньги и документы, на двери, конечно, не было никакого замка, и, уходя куда–нибудь даже надолго, я всего–навсего прикрывал дверь узенькой щеколдой. Щеколда не была препятствием даже для моего пса, но я никогда не задумывался над тем, что мое имущество однажды может пострадать. Через деревушку иногда проходили люди, они шли дальше на речку Окштомку или возвращались обратно. Эти люди по пути заносили мне письма, приглашения посетить праздник, а то и просто местные новости. Такие встречи были для меня дороги, я боялся пропустить их и на всякий случай оставлял на своей двери плакат, нарисованный углем: «Дорогой друг! Если ты принес мне письмо или весточку, то положи их в шкаф и прими мое сердечное спасибо». Тогда мне казалось, что в своем обращении к прохожему я предусмотрел все.

Но вот, вернувшись домой, я встретил в деревне следы человека. Человек пришел с востока, от людей, и ушел на юго–запад, к другим людям. По пути он подошел к моему домику, даже поднялся на крыльцо, но дверь не открыл. За своим плакатом я обнаружил письма, аккуратно завернутые в газету. Но почему человек не положил почту туда, куда указывал ему плакат? Может быть, он торопился? Нет. Путник после посещения моего крыльца зашел в пустую ничейную избу, перекусил там и выкурил две папиросы. Почему он не зашел туда, где было теплей, где в печи всегда стоял горячий чай?

На это «почему?» мне ответил сам путник. На обратной дороге он снова зашел ко мне, мы встретились, выпили по стакану вина и долго и хорошо разговаривали. Этот человек уже не раз бывал у меня, не раз мы вместе переживали непогоду в одном и том же доме, но тогда наш дом был общим, а сейчас это строение принадлежало только мне, и зайти в него без разрешения, то есть в отсутствие хозяина, могли только близкие люди. В близких отношениях мы не состояли.

После этого открытия я снова припоминал все случаи посещения меня местными жителями и не совсем удовлетворительно оценил свое несколько вольное поведение. Замок в северных лесных деревнях все‑таки существовал, существовала молчаливая договоренность людей. И главным пунктом этого договора было уважение к человеку и его дому.

На дверях охотничьих избушек тоже никогда не бывает замка. Новый посетитель, как правило, не застает там и хозяина. Но в избушке остается имущество, снасть и запас продуктов. Здесь всегда можно найти спички, махорку, газету, соль, немного крупы, сухари и горючее для коптилки. Всем этим можно воспользоваться, а оставшееся и лишнее у тебя самого надо положить рядом. Такой порядок не раз выручал людей в лесу. Такой порядок надо беречь и уж никак не допускать в избушке разгрома или вреда.

Когда ты покидаешь избушку, то по закону уважения к человеку и его дому ты должен сказать «спасибо» тому, кто возвел в лесу крышу и сделал печь. А как сказать «спасибо», если ты. не видишь хозяина? Как отчитаться за взятое тобой? И каким образом хозяин может узнать о том человеке, который непорядочно вел себя в лесном домике?

О непорядочном человеке всегда можно узнать в лесу: лес долго хранит следы хотя бы тех же резиновых сапог, и охотнику, умеющему читать следы зверей, не так уж трудно разобраться, откуда и кто приходил в лесной домик и где искать провинившегося. Конечно, провинившийся человек вряд ли оставит свои инициалы там, где он совершил моральное преступление. Но другие вместо «спасибо», вместо отчета о посещении лесного жилища не слишком крикливо наносят на стене ножом три начальные буквы своего полного имени.

И сейчас, после ужина при свете коптилки на берегу хмурого и неприветливого Долгого озера, один в тайге, где за дверью сразу же поднимаются темные ночные ели, я старательно разбираю надписи на стенах и восстанавли ваю по ним имена тех людей, которые до меня посетили этот лесной домик. Кто были они, эти люди, оставившие мне тихий вечерний уют охотничьей избушки?

На столе коптилка, печь с дымом в избу, в кружке чай из всех ягод сразу, уха, в которой от рыбы стоит ложка… Коптилка прикрыта от сквозняка старой миской, крошечное окошечко в ночь, разрезанная луковица, чеснок, нож, брусочек, баночка с солью, пузырек с керосином, спичечный коробок с рекламой «Пчелы нужны садам»… Цветок, наверное, яблони, но на цветке очень хищная пчела… Из‑под котелка выглядывает клочок как‑то попавшей сюда газеты «Футбол», видно только заголовок: «Золото браззавильцев»… Это что‑то про Африку… Тепло и тихо, только трещат угли, даже не трещат, а потрескивают или, точнее, шуршат… Опять ветер в осинах и далекий–далекий стон гагары — гагара обычно стонет перед непогодой…

От меня по стенам и по потолку большая–большая тень. Тень наклонилась над столиком. Рукой можно показывать на стене собак и голубей. Они тоже большие–большие… Под ножом рассыпается на ладони сахар, рассыпается белыми искрящимися изломами — хороший сахар. И тут же — мой дневник и шариковая авторучка. Авторучка давнишняя, какой‑то западногерманской фирмы… Ее название я раньше помнил, а сейчас при свете коптилки не могу разобрать… Стержни чешские, мягкие и легкие для бумаги… А все остальное русское–русское, как этот лес, это загадочное озеро и теплая печь с голубыми потоками дыма под потолком…

Уже при свете коптилки я разобрал на досках стола еще несколько рядов старых закоптившихся зарубок. Длинные ряды, видимо, означали дни, окончившиеся, как мой сегодняшний день, у ночного огня. Другие ряды, покороче, должны были рассказать о других днях, когда погода выпускала на озеро, когда был промысел и рыба… Да, у тех людей, которые построили избушку, оставили мне крышу, печь, легкую лодчонку и крепкое весло, здесь, на озере, была та же цель, что и у меня, — рыба, много–много рыбы за не очень длинный срок летнего промысла.

В печи совсем гаснут угли, от них остаются только серые горки пепла. Пепел съеживается, остывает. Но в избушке тепло, тепло от недавнего огня и горячих камней, что оставили в себе жар хороших еловых дров.

Да, рыба. А что еще держало в этой избушке людей? О чем думали они у ночного огня после долгого и не всегда ясного дня среди волн и ветра? Что берегли в своей памяти? Во что верили? Кто ждал обратно этих людей, которые оставили для других свою тропу, тески на еловых стволах и маленький берестяной черпачок у ручья на пути к избушке?

С утра над озером висели низкие рваные тучи. Тяжелые и сырые, они никуда не собирались уходить, они оставались, грозя каждую минуту свалиться вниз холодным осенним дождем. Эта минута была где‑то рядом, но пока не приходила… И вдруг шум, далекий, неясный шум по воде. Шум приближается, торопится к твоей лодке, и вот ты уже видишь, как по озеру бежит, становится шире и ближе густая стена мутной воды…

От дождя я успел уехать и спрятаться под берегом. Вовремя избежать неприятности помог мне сам дождь — я узнал о нем заранее по шуму тяжелых отвесных струй воды, которые упали сначала в дальнем конце озера. Знать заранее дождь по его голосу и было самым близким моим прогнозом погоды.

Дождь кончился. После дождя появилось голубое, чистое, как весной, небо, и под этим небом вдруг поднял–ся над водой серебряный тростник. Дождь задержался на листьях и стеблях, не упал весь на воду, и теперь в зарослях тростника засверкало много–много маленьких солнц. Я осторожно стянул с себя плащ и бросил его в нос лодки, и тут же на плаще, как и на тростнике, вспыхнули маленькие яркие солнца. Лодка неслышно выбралась на озеро и остановилась — в лодке начиналась радуга… Радуга уходила вверх высоко и круто, и оттуда, сверху, смотрело на меня через радугу настоящее большое солнце…