Лесной остров кончился, и тропка выбралась на болото. Сапоги вязли в торфе, грязь вырывалась из глубоких черных ям и оставалась тяжелыми комьями на брюках и куртке, но мне было легко, легко от светлого, открытого места, где можно далеко видеть и все знать впереди. С болота не хотелось уходить. Но снова еловый остров, снова тропа среди косматых стволов, и на этой тропе — тяжелые следы большого медведя…

Медведь прошел только что. Это я узнал по тонким струйкам мутной воды, которая еще не до конца заполнила канавки, оставшиеся на глине от когтей животного. Я остановился. Молчание леса стало еще беспокойнее: медведь, грозный хозяин тайги, был где‑то рядом… Где он? Впереди? Сзади?

Теперь каждый следующий шаг вперед я делал, неприятно ощущая близость могучего хищника. В голову приходили рассказы о подобных встречах, все истории, созданные устным творчеством лесных жителей и окрашенные подчас не слишком веселыми красками. Я готов был в любую секунду ответить выстрелом и чуть было не спустил курок, когда из‑под ног выпорхнул еще один выводок рябчиков… Тропа уводила дальше, медвежьи следы все так же тянулись впереди меня, но сам хозяин пока не появлялся.

До озера я добирался намного дольше, чем положено было на эту дорогу. Шелест тростника и легкое покачива–кие волны у высокого берега успокоили. Тростник и волны давно были знакомы мне. В их голосе тоже мог послышаться шорох крадущегося зверя, но я давно знал эти голоса и не вкладывал в них никакого иного содержания…

Старый плот уже не мог служить: его бревна набухли, потяжелели и с трудом держались на воде. Я валил сухие ели, рубил их на части и складывал на берегу. За елями приходилось подниматься в лес, я продолжал все так же неспокойно оглядываться по сторонам и только за стуком топора несколько забывал, что хозяин в тайге пока не я.

Шест уже не доставал дна. Я был один посреди озера, посреди тайги. Наверное, так можно было долго стоять и слушать тишину, видеть, как эта тишина медленно поднимается от воды по ветвям берез и, легонько коснувшись еловых лап, незаметно уходит навстречу другой тишине, тишине не очень далекого северного неба… Но в тот раз я не видел красоты берегов, не слышал торжественного молчания елей, я просто отдыхал после первой неспокойной тропы к озеру, отдыхал на воде, на время вырвавшись из тайги… Тайга громоздилась вокруг озера тяжелой темной стеной, и мне казалось, что она только и ждала того момента, когда я ступлю обратно на берег. Подплывать к берегу не хотелось.

С рыбой на озере оказалось плохо. Я объяснил свою неудачу несговорчивостью подводных жителей, которым, как всегда, помешала встретиться с рыбаком какая‑нибудь неподходящая погода, и собрался в обратную дорогу. Эту дорогу я хотел миновать еще засветло, но изготовление плота, поиски рыбы и ужин задержали меня. Сумерки опустились незаметно. Я торопился выбраться из леса, в темноте терял тропу, с трудом находил ее и старался думать только о той минуте, когда за моими плечами наконец останутся те самые ели–ворота, которые отпустят меня на свободу… Там я обязательно остановлюсь, облегченно вздохну и с жадностью затянусь табачным дымком, там сразу станет проще, там не будет частого, глухого ель–ника, не будет вывороченных корней, в которых при желании можно угадать любого лешего…

Но у ворот–елей мне не суждено было перевести дух. Перед самой поляной с тропы метнулся лось. Он испугался меня, долго трещал по кустам, я почти тут же понял, что это лось, но сначала неожиданный треск заставил меня вздрогнуть и тут же забыть о желании покурить на краю ночного леса.

Курил я уже на воде, постепенно отводя лодку от черных, угрюмых берегов. Когда ночные тени остались за кормой, я уложил на колени весло и долго пил воду нашего Домашнего озера… Я почти дома— сейчас поворот, другой, и можно будет увидеть огонек костра, разложенного пастухами. Я дома, но события дня все еще сопровождали меня. Где‑то в лесу уже осталась часть моих чувств, что‑то уже было отдано тропе, и пусть отдано не самое лучшее, но я был в лесу, и теперь этот лес все еще продолжал преследовать меня своим эхом. Эхо от удара весла по борту лодки, эхо от щелчка по спичечному коробку. Эхо ловило каждый звук, исходящий от меня, цепко держало его и долго носило над еловыми вершинами, оповещая тайгу о том, что в ее владениях находится человек, что он еще не ушел, что он — вот он, тут…

Дома я вытряс из мешка свой незадачливый улов, молча уселся за стол и как‑то особенно уютно почувствовал себя среди людей. На столе передо мной был чай, обычный крепкий чай, без которого не живут в лесу, я давно привык к нему, но сейчас он показался мне особенно вкусным и нужным для осознания до конца своего возвращения с первой лесной тропы.

О своих чувствах на тропе я молчал. Да, наверное, мой рассказ и не произвел бы впечатления на тех людей, которым сейчас, после чая, еще предстояло идти в ночную тайгу искать заблудших телушек. Они пойдут по одному в разные стороны, прихватив с собой только легкий батожок и, конечно, не взяв ружья. Да и зачем в лесу ружье, когда идешь не на охоту? Ружье тяжелое, его надо нести… Самозащита? Пожалуй, у этих лесных людей всегда была при себе лучшая гарантия от всяких неожиданностей на тропе — уверенное спокойствие.

Ко мне лесное спокойствие пришло не сразу. Я встретился с ним после многих ночных дорог, но оно осталось и позволило навсегда позабыть то тревожное чувство, которое не так уж редко опережало мои первые шаги по тайге.

Лося подняли сразу за деревней. Было раннее ноябрьское утро, утро первого глубокого снега. Снег падал и раньше, но не успевал закрывать всю землю, тут же таял, а если и задерживался ненадолго, то оставался лежать неширокими седыми пятнами…

Для охоты за лосем нужно ждать ровного белого покрывала, на котором и останется весь путь уходящего от человека животного. Но ровный глубокий снег — это малая часть успеха. Еще нужен ветер, холодный шумный ветер, который заглушит твои шаги и не позволит лосю заранее узнать о близкой опасности. Если первый глубокий снег и хороший ветер придутся на один и тот же день, то в этот день охотника может ждать удача.

Есть другая, более простая и менее зависящая от погоды охота за лосем, в такой охоте должны принимать участие хорошие собаки. Тогда достаточно знать место отдыха животных, привести туда собак и подать команду к началу охоты. Собаки молча скроются в зарослях ольшаника, найдут и поднимут лося и тут же оповестят своего хозяина о том, что лось есть, что он стоит на месте и никуда больше не уйдет. Задержать сильное, грозное животное, не дать ему уйти в тайгу до подхода охотника могут лишь очень смелые и толковые зверовые псы.

Мне посчастливилось знать только двух таких собак. Одна из них некогда принадлежала мне. Это была чистопородная западносибирская лайка, как скажут в лесу, собака хороших кровей. Лайку звали Буяном. Буян молча находил лося, отрезал ему путь к отступлению и заставлял животное покорно дожидаться охотника. Каждый шаг лося в сторону воспринимался собакой как дерзкое непослушание. Пес хрипел, бросался к оторопевшему животному, казалось, вот–вот вцепится лосю в морду…

Но Буян ограничивался только грозным предупреждением, внимательно следя, как бы не попасть под удар копыта. Удар копыта передней ноги мог оказаться для собаки роковым. Это было страшное оружие лосей, которое хорошо знал даже сам хозяин тайги медведь. Острое, тяжелое копыто перерубало позвоночники, дробило черепа, и не одна слишком самонадеянная собака поплатилась жизнью за непочтительное отношение к лосю.

Работу другого пса–лосятника мне уже не удалось посмотреть. Пса звали Налеткой. Это была осторожная, податливая по отношению к людям деревенская собака. Кудлатая, постоянно в репьях, она мало чем походила на тех бойцовых собак, которые могли спасти жизнь охотнику, когда раненый медведь выбивал из рук ружье. Но в лесу Налетка преображался в грозного зверя, и не один лесной бык был остановлен им. О Налетке рассказывали много, но недавно пес оглох, и теперь его хозяин вынужден был отказаться от походов за крупным зверем.