В 1860 году, старший сын Дениса Васильевича Давыдова, Василий Денисович напечатал в Москве прекрасное издание сочинений своего знаменитого и почтенного отца. Но в это издание не могла войти значительная часть записок Дениса Васильевича, цензурой непропущенная, и которая доставлена была ко мне сыном одного из друзей Дениса Васильевича, с приглашением напечатать. Исполняю это с величайшим удовольствием.

Считаю долгом уведомить С.П.Б правительство, что никто из детей и родственников Дениса Васильевича не принимал ни малейшего участия в доставлении мне рукописи.

Записки эти разделяются на четыре главы:

Глава первая. Воспоминания о цесаревиче Константине Павловиче.

Глава вторая. Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове (которому Д. В. Давыдов был двоюродным братом и искренним другом).

Глава третья. О польских событиях 1830 года.

Глава четвертая. Воспоминания о польской войне 1831 года.

Брюссель, январь 1863.

Князь Петр Долгоруков.

В памяти всех не может не быть запечатленным образ цесаревича Константина Павловича; одаренный замечательною физическою силою, будучи среднего роста, довольно строен, несколько сутуловат, он имел физиономию поражавшую всех своею оригинальностью и отсутствием приятного выражения. Пусть всякий представит себе лицо с носом весьма малым и вздернутым кверху, у которого густая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови; нос ниже переносицы был украшен несколькими светлыми волосиками, кои, едва заметные при спокойном состоянии его духа, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева. Неглупый от природы, не лишенный доброты, в особенности относительно близких к себе, он остался до конца дней своих полным невежею. Не любя опасностей по причине явного недостатка в мужестве, будучи одарен душою мелкою, неспособной ощущать высоких порывов, цесаревич, в коем нередко проявлялось расстройство рассудка, имел много сходственного с отцом своим, с тем однако различием, что умственное повреждение императора Павла, которому нельзя было отказать в замечательных способностях и рыцарском благородстве, было последствием тех ужасных обстоятельств, среди которых протекла его молодость и полного недостатка в воспитании, а у цесаревича, коего образованием также весьма мало занимались, оно по-видимому было наследственным. Цесаревич говорил однажды некоторым из ближайших в себе особ: «не смея обвинять отца моего, я не могу однако не сказать, что императрица Екатерина, обратив всё свое внимание на брата моего Александра, вовсе не занималась мною в детстве». Будучи предоставлен самому себе, вовсе не любя, подобно и младшим братьям своим, умственных занятий, он не был окружен с самого детства своего наставниками, от которых император Александр заимствовал те возвышенные взгляды на вещи, тот просвещенный ум, ту очаровательную обходительность в обращении, которые не могли не произвести обаятельного действия на самого Наполеона. Конечно, блестящий ученик Лагарпа, коего подозрительный и завистливый характер немало всем известен, не был лишен недостатков; вполне женственное кокетство этого Агамемнона новейших времен было очень замечательным. Я полагаю, что это было главною причиною того, почему он с такою скромностью не раз отказывался от подносимой ему Георгиевской ленты, которой черные и желтые полосы не могли идти к блондину, каким был император Александр. Но эту слабость, столь несвойственную и непростительную мужчине, он вполне искупал тонким, просвещенным умом, мужеством, хладнокровием и очаровательным обращением. Но великий князь Константин Павлович резко отличался во всех отношениях от своего брата; то же отсутствие образования было заметно и в младших его братьях, коих воспитанием занималась императрица Мария Феодоровна. — Столь высокая обязанность далеко превосходила силы этой добродетельнейшей царицы, не обнаруживавшей никогда большого ума и немало любившей придворный этикет. Она однажды сказала князю П. И. Багратиону, назначаемому в начале царствования императора Александра летним комендантом Павловска: «Любезный князь, прикажите производить смену караулов без музыки, а то дети, услышав барабан или рожок, бросают свои занятия и бегут к окну; после того они в течении всего дня не хотят ничем другим заняться». Вступив на действительную службу, цесаревич, бывший неумолимо взыскательным начальником относительно своих подчиненных, дозволял себе нередко, в порыве своего зверства, бить юнкеров, кои не обнаруживали быстрых успехов в знании службы. Участвовав в итальянской войне, он имел при себе, в качестве наставника и руководителя, бесстрашного и благородного генерала Дерфельдена, высоко уважаемого самим Суворовым. Будучи однажды недовольным распоряжением цесаревича, Суворов отдал в своих заметках следующее: «зелено, молодо, и не в свое дело прошу не вмешиваться». встречаясь с ним, Суворов говаривал ему обыкновенно: «кланяюсь сыну великого моего государя». В течении этой войны цесаревич, оценив блестящие достоинства князя Багратиона, не переставал питать к нему чувство самой искренней приязни. Заведуя в начале царствования императора Александра Днестровскою инспекциею, он квартировал в Дубно, куда еще съезжались со всех сторон на время контрактов множество помещиков и торговцев; он здесь сблизился с генералом Бауером, высылавшим целые эскадроны гусар для конвоирования контрабандистов, уделявших ему за то значительную долю из своих барышей. Предаваясь пьянству с Бауером и Пассеком (отравившим себя после события 14 декабря 1825 года), цесаревич нередко позволял себе с ними весьма неприличные выходки. Так например, они, будучи одеты в мундирах, катались по городу без нижнего платья. Но зато на службе, во время похода или дороги, цесаревич, не дозволявший себе ради удобства ни малейшего отступления от формы, был поистине мучеником безумно понимаемого им долга. Хотя он никогда не обнаруживал отваги на поле брани, но на военном совете, в 1812 году, в Смоленске, он предложил наступательное против неприятеля движение. Впоследствии Барклай, недовольный тем, что окружающие цесаревича дозволяли себе публично порицать его действия и стесняясь присутствием его в армии, решился выслать его под благовидным предлогом в Петербург; ему было поручено лично передать государю письмо важного содержания. Он был заблаговременно извещен об этом намерении главнокомандующего, начальником штаба Ермоловым и правителем канцелярии Барклая, Закревским. По установлении русского владычества в Варшаве, цесаревич, сначала довольно милостивый к полякам, дал вскоре полную волю своему дикому, необузданному нраву. Посещая полки во время учений, он нередко, в припадках бешеного гнева, врезываясь в самые ряды войск, осыпал всех самыми неприличными бранными словами. Он говаривал начальникам при всех: «Vous n’ètes que des cochons et des misérables, c’est une vraie calamité que de vous avoir sous mon commandement[1]; я вам задам конституцию». Вообще хотя в эпоху правления Польшею цесаревича, заботливостью нашего правительства благосостояние этой страны было увеличено, но это было вполне тяжкое для поляков время. Никакие заслуги, никакие добродетели не спасали тех, кои имели несчастье заслужить неблаговоление цесаревича, действовавшего лишь по своему капризному произволу. Хотя он долгое время видел лишь зрелище любви и подобострастия к себе в поляках, но сердца их не могли быть преисполнены большою к нему нежностью. Отсутствие личного права, несправедливые действия цесаревича и безумное злоупотребление силы не могли не возбудить всеобщего негодования. К довершению всего, он, в припадках ярости, часто лично наказывал тех, кои возбуждали его подозрение. Этот порядок вещей не мог долго продолжаться; мы видели, что ничтожное покушение нескольких подпрапорщиков послужило сигналом к явному против нас восстанию. Но цесаревич, столь дерзкий во фронте, был у себя во дворце отменно вежлив относительно всех. Во время обедов во дворце на одном конце стола сидел обыкновенно сам цесаревич, а на противоположном — Курута, около которого теснились все любившие выпить хорошего вина, в коем ощущался недостаток на половине его высочества, довольствовавшегося в последнее время одною рюмкою посредственного вина. Цесаревич, воспитанный лишь для парадов и разводов, чувствовал себя весьма неловким среди дамской компании. Однажды он, полагая необходимым поддерживать разговор, рассказал в одном из значительнейших домов Варшавы о неприятностях, возникших между ним и его женою. Я никогда не пользовался особым благоволением царственных особ, коим мой образ мыслей, хотя и монархический, не совсем нравился, а потому я убедился по опыту, что между ними и частными людьми близких отношений существовать не может и не должно; мудрость частного человека, как бы высоко ни стоял он на служебной лестнице, должна заключаться в том, чтобы постоянно держать себя в почтительном от них отдалении, имея у себя всегда готовый им ответ. Хотя цесаревич не мог иметь детей по причине физических недостатков, но госпожа Фридрихс, муж которой возвысился из фельдъегерей до звания городничего, сперва в Луцке, а потом в Дубно, будто бы родила от него сына, названного Павлом Константиновичем Александровым. Хотя е.и.в. лучше чем кто-либо мог знать, что это был не его сын, и даже не сын г-жи Фридрихс, надеявшейся этим средством привязать к себе навсегда великого князя, но он очень полюбил этого мальчика; состоявший при нём медик, будучи облагодетельствован его высочеством, и терзаемый угрызением совести, почел нужным открыть истину цесаревичу, успокоившему его объявлением, что он уже об этом обстоятельстве давно знал. Надобно отдать справедливость, что г-жа Фридрихс, не показываясь нигде с великим князем, вела себя весьма скромно; во время расположения гвардии в окрестностях Вильны перед самою отечественною войною, она появлялась на празднествах в сопровождении какого-либо угодливого штаб-офицера. Однажды, после отъезда государя и императрицы Марии Федоровны, говоривших без сомнения цесаревичу о возможности для него вступить на престол, он сказал некоторым из своих окружающих: «я эту шапку и сам надеть сумею». Возвращаясь в 1815 году, из Вены в Варшаву, цесаревич, проезжая через Краков, поспешил навестить больного Ермолова, который сказал ему: «Вы, в.и.в., спешите в свое вице-королевство», на что цесаревич отвечал: «ты всё шутишь, а я нахожу, что было бы гораздо полезнее учредить в Польше русских губернаторов и исправников». Цесаревич, никогда не любивший Барклая говаривал о нём в этом же году: «зачем у него такой большой штаб? Он вероятно хочет подражать Потемкину, но этот лишь по воле императрицы окружал себя во время войны с турками большою свитою, затем, чтобы при заключении мира она не уступала свите турецкого паши; впрочем у нас есть свой фельдмаршал в Кракове». (Он разумел Ермолова).