Она внезапно вспомнила подругу детства, хилую безвольную девочку, которой внушали, что физический труд — удел неудачников.

Подруга пыталась поступить в медицинский институт — и провалилась. Тем же окончились попытки устроиться в индустриальный техникум и педагогическое училище. Наконец после долгих хлопот родителей ее зачислили в институт мясо-молочной промышленности.

«Ну, нет, — весело подумала Тамара и тряхнула головой, — меня не устраивает такая всеядность. Геология, кажется, придумана специально мне».

От этой мысли стало легче, и на минуту забылась горькая неудача в ее жизни.

Машина остановилась в небольшом поселке, и старший команды побежал доложить дежурному офицеру, что с ними приехала девушка.

Солдаты, проведав об этом, высыпали из казармы. Они рассматривали приезжую, и в глазах их можно было читать и тайный восторг, и явную тоску, и, может быть, надежды на счастье.

Если не считать двух жен офицеров, поехавших за мужьями, женщин в этом углу побережья совсем не было, и молодость безмолвно скучала и томилась.

Красота девушки казалась здесь ослепительной. Солдаты смотрели нежно и молча, славные стриженые ребята, еще не умевшие скрывать своих чувств.

Узнав, что Тамаре надо за Большой перевал, дежурный огорченно развел руки, и девушка успела заметить, что кожа у него на кистях тоже обветренная и потрескавшаяся.

Оказалось, что зимой через горы не идет ни одна машина. Зима здесь тянется долгие месяцы, бураны и метели достигают двенадцати баллов, и перебраться через перевал можно только пешком. Команды переходят хребет, обвязавшись общей веревкой, утопая в снегу и задыхаясь от ветра.

Только очень опытные каюры иногда одолевают Большой перевал на оленях. Упряжка из четырех животных, впряженная в легкие нарты, может взять одного человека, если не считать каюра.

Сейчас, правда, в поселке есть каюр, и он держит путь мимо залива Большая Мотка. Но он едва ли пойдет в такую погоду. У него две упряжки, это верно, однако снег сильно занес дорогу, и можно сорваться в ущелье.

— Я поговорю сама, — сказала Тамара. — Покажите, где он.

И повторила, будто лишний раз хотела убедить себя:

— Я все объясню сама.

...Они выехали утром, как только невысоко над скалами показалось солнце. Олени бежали медленно, низко неся головы, и девушке казалось, что животным ни за что не подняться на перевал.

«Слабенькие, — думала она и незаметно для каюра дула на прихваченные морозом пальцы. — Куда им по такому снегу?»

Вдали показался Большой перевал.

Каюр остановил упряжку, — вторая, пустая, была привязана к задку нарт, — и полез в мешок.

Копаясь в нем, старик что-то бормотал про себя, и казалось, что он ругается.

Наконец выпрямился и протянул девушке оленью ма́лицу, то́борки и липты́.

— Надень, — проворчал он, любуясь ее лицом и гибкой фигурой, которую не портили теплое пальто и надетый под него меховой жилет. — С Севером нельзя шутить. Даже если кровь как кипяток.

Она усмехнулась, надела все, что дал каюр, и стала похожа на бесформенный мешок, такой, в каких привозят белье в механические прачечные.

— А теперь погреемся, однако, — решил он и что-то сказал оленям. Животные легко потянули пустые нарты на перевал.

— Он любит тебя? — спросил каюр, запалив трубку,

— Нет.

— Зачем тогда идти?

— Я люблю.

— Понимаю.

Через несколько шагов каюр проворчал:

— Женщина стыдлива, и это, может, лучше красоты — женская стыдливость. Ты очень любишь?

— Да.

— Я задал пустой вопрос. Везде много хороших мужчин, и далеко не едут зря. Далеко ищут одного, не такого, как все. Это так.

Лицо старика изрезали морщины. Жидкие светлые брови и такие же усы были самые обычные, но в глубоких и немного раскосых глазах жила умная мысль, осторожная и немногословная.

— Я все же не поехал бы, — вздохнул старик, и девушка почувствовала, что речь его стала отрывистей — идти становилось труднее. — Он не заслужил того.

— Почему?

— Ты очень красива, и у тебя прямая душа. Если он не любит, разве стоит твоей любви?

Раскурив потухшую трубку, каюр добавил:

— Я встречал его один раз у горы Большой Кариквайвишь. Зачем тебе любить Нила?

— Я не красива, — запоздало ответила она, тоже начиная задыхаться. — Вы редко здесь видите женщин.

Внезапно она остановилась, и лицо ее побелело. Казалось, только сейчас до нее дошел скрытый смысл его слов.

— Почему мне не любить Нила? У него уже есть кто-нибудь?

Она спросила спокойно, так спокойно, как только ей позволяло дыхание на этом проклятом пути через перевал, и вся съежилась, готовая к безжалостному ответу, как к пощечине.

Старик ничего не ответил. Он остановил оленей и приказал ей сесть на нарты.

Она стояла молча возле узких саней, смотрела на каюра почти с ненавистью и ждала ответа.

— Садись, — распорядился он. — У Нила нет женщины.

Она не поверила старику, и в ее глазах мелькнуло бешенство, жалкое бешенство обманутой женщины.

— Ты врешь мне! — задохнулась она от ветра. — Скажи все, как есть, и мы повернем на юг.

— В партии есть женщина, но они — только товарищи. Я говорю правду, и мне незачем врать.

Тамара села на нарты, прижалась к каюру и закрыла глаза.

— Прости меня. Я глупая, и у меня плохой характер. Но ты тоже виноват. С дурочками надо говорить, как с детьми.

Она спала, может быть, несколько минут.

Открыла глаза и увидела: олени стоят без движения, их бока потемнели от пота.

— Да, надо пойти или сесть на вторую упряжку, — ответил он на ее безмолвный вопрос.

— Мы пойдем, — сказала Тамара. — Это пустяки.

— Погоди. Надо обвязаться.

Он крепко стянул ее в талии веревкой, второй конец веревки привязал к своему ремню.

Короткий день кончился — и они двигались в редкой мгле. Девушке мерещилось, что они бредут по чужой планете, которая даже не вертится оттого, что ее сковало морозом.

Каюр шел в легких оленьих липта́х, он был мужчина, и в его крови жил опыт многих поколений. Тамара тяжело вырывала валенки из глубокого снега, на плечи давил непомерный груз, шея и грудь покрылись потом, и ей казалось, что сердце висит на тонкой нитке, готовой вот-вот оборваться. Хотелось, чтобы каюр назначил остановку, но старик молчал и медленно шел вперед.

За два часа одолели километр пути. Девушка шла, закусив губу, почти в забытье, и ее шатало из стороны в сторону.

Каюр, не оборачиваясь, пояснил:

— Можно бы отдохнуть. Но тогда — простудишься. Надо идти.

И она снова, задевая ногой за ногу, двинулась в путь.

Наверно, она заснула на несколько секунд — и только механически продолжала переставлять ноги. Проснулась оттого, что внезапно поняла: летит вниз. В то же мгновение ощутила сильный, но мягкий толчок в живот и повисла над ущельем.

Каюр выбрал веревку на себя, усмехнулся:

— Это — ладно. Сразу проходит сон.

Она даже не успела испугаться и поэтому весело попросила:

— Не говорите Нилу.

Старик рассмеялся:

— Женщин трудно понять. Почему не говорить?

Она обозлилась:

— Этот чурбан может окончательно загордиться.

— Хорошо, не скажу.

На вершине перевала подвывал ветер, и снежные веники били по лицу.

Старик и девушка немного постояли на гребне.

— Садись, — распорядился каюр. — Я пойду вперед, буду держать оленей.

— Ладно. Когда ты устанешь — скажи. Мы поменяемся местами.

— Добро.

Она проспала весь путь. Проснувшись, увидела, что рядом с нартами разбита маленькая палатка из брезента, и под ее покровом бесшумно горит керосинка.

Они попили горячего кофе и залезли в спальные мешки.

— Тебе тепло?

Она не ответила: спала.

Утром каюр осведомился:

— Нил должен проехать здесь? Ты крепко знаешь?

— Другой же дороги нет.

— Конечно, нет. Но ты хорошо узнала, куда он держит путь?

— Да. Должен идти здесь сегодня. Самое позднее — завтра. Мне сказали в управлении.