Древнейшими известными памятниками письменности являются шумерские клинописные бухгалтерские книги — учет и контроль возникли не только до капитализма, но и до Древнего Рима. Государственное планирование практиковалось еще в крито-микенской цивилизации. Египетские фараоны пользовались кейнсианской моделью стимулирования экономики за тысячи лет до рождения Дж. М. Кейнса. Думаю, что сокровища фараонов никогда не были разворованы, но в целости и сохранности они могли остаться только случайно, как в потерянной еще в древности гробнице Тутанхамона. Дело не в грабителях, а в экономике. Сокровища были так хорошо защищены от грабителей, что использовать их могли только те, кто их туда положил. Об этом красноречиво, хотя и молча, свидетельствуют кости грабителей древности, валяющиеся на дне действующих до сих пор каменных ловушек в погребальных сооружениях. Все гораздо проще: окончание строительства очередной пирамиды, а соответственно, платежей подрядчикам и строителям, неизбежно приводило к экономическому кризису в Египте, и следующий фараон был вынужден распаковывать «стабфонд», упакованный предыдущим фараоном в собственный гроб. Начиналась стройка — и жизнь возвращалась на нильские берега. Строительство пирамид требовало крупномасштабного государственного планирования, — отсюда многочисленность и влияние тогдашней бюрократии, писцов, предшественников современных lawyers — юристов и accountants — бухгалтеров. Рынок расцветал и засыхал в такт разливу и засухе в государственных расходах.

Аналогичную роль играли крупные государственные проекты в Древнем Китае, строительство дворцов французскими Людовиками, перепланировка Парижа Наполеоном III, строительство Петербурга. Все это было задолго до Госплана, хотя представляло собой примеры именно государственного планирования.

Государственные расходы и государственное планирование возникли одновременно с государствами и закончатся только вместе с ними.

Классическая политэкономия не изобрела капитализм и социализм, а только создала наклейки, лейблы для обозначения экономических явлений, которые бурно развивались в XIX веке. Распространение личной экономической свободы позволило частным лицам широко использовать технологию, созданную государствами для своих нужд, от пороха у поселенцев на Диком Западе до паровых машин, которые изначально создавались для приведения в действие боевых кораблей. Одновременно произошла первая информационная революция — печатные средства массовой информации породили новый феномен массовой грамотности. В результате массы приобрели идеологию, они захотели знать, что с ними происходит и куда все идет. Смит объяснил — откуда, а Маркс — куда.

Господствующая западная идеология использует не менее примитивные клише, чем бывшая советская. Расцвет капитализма в Европе XIX века объясняется торжеством частной инициативы. При этом игнорируется роль в экономическом росте Европы полученных силой оружия потоков золота из испанских колоний в Америке и доступа к традиционным восточным рынкам — Китаю и Индии, которые были бы невозможны без колоссальных государственных усилий и разветвленной бюрократии.

Нужно подчеркнуть наше принципиальное расхождение с теорией Маркса. Смена формаций не происходит последовательно — полностью вытесняя друг друга, — следующая формация не уничтожает предыдущую — она включает ее в себя вместе с ее историческими достижениями, Маркс и марксисты считали, что каждая последующая формация убивает предшествующую. Что для победы социализма необходимо сакральное убийство капитализма. Однако эта посылка оказалось неверной. Старые формации никуда не исчезают — экономическое развитие идет не путем уничтожения, а путем поглощения, интеграции старой формации в новую.

Западные политэкономы оказались не намного глубже. Они отрабатывали свой политзаказ, поэтому не могли прямо сказать — да, мы живем при социализме и идем прямым ходом к коммунизму. Вместо этого они используют разные паллиативные определения — смешанная экономика, социальная рыночная экономика и т. п., которые, по сути, означают все тот же социализм, но названный, на их взгляд, более политкорректно.

Феодальное общество приходит на смену рабовладельческому, но основные «элементы новизны» рабовладения, а именно отношения работник — работодатель, полностью сохраняются. Меняются права «раба» — теперь он получает право на земельный надел и собственность. Со временем «рабы» приобрели право быть проданными не на 24 часа 7 дней в неделю, а только на 8 часов 5 дней в неделю. Работодатели при этом потеряли право первой ночи и право казнить и миловать. Рабство по-прежнему с нами. Но мы записываемся в «рабы» добровольно и можем сами обсуждать условия нашего содержания с «рабовладельцем» — работодателем. Согласно выстраданному в столетиях Трудовому кодексу, у нас теперь есть право объявить нашему «крепостнику» о приближении «Юрьева дня» за две недели до его наступления. Государство приняло на себя обязанность дисциплинировать как тех, так и других. Но труд, введенный рабовладением в экономику в качестве фактора производства, никуда не делся. По-прежнему труд находится в основе всех развитых и менее развитых экономик.

Феодальные отношения ренты также до сих пор составляют важную часть экономики. Земля сейчас не главный фактор производства, но и не маловажный. Более того, усиление спроса на рекреационные услуги, возросшие требования к качеству мест обитания, экологические ограничения вновь усиливают роль земли в производственной функции. Феодализм никуда не делся. Иначе чем бы занимались Уоррен Баффет и многочисленные риелторы. Они делают нас феодалами за деньги. Хочешь быть помещиком — плати и будь им. Получай феодальную ренту со своих соток или своих гектаров.

Капитал, т. е. накопленный интегрированный объем частных финансов, помноженный на доступ к технологии, никуда не исчезает и при социализме. Меняется его роль. Капиталист из «хозяина жизни» превращается в разновидность госслужащего, зависящего от решений, принимаемых бюрократией.

Капитализм в истории человечества сыграл яркую, но краткую роль. Такого засилья энергобаронов и частных банкиров, какое было в Соединенных Штатах до кризиса 1929 года, в развитых странах больше не будет. Государственная бюрократия после короткого периода относительной зависимости от крупного капитала давно уже заняла центральное место. Легкость национализации половины ипотечного рынка США в конце 2008 года убедительно продемонстрировала реальное соотношение сил в американской экономике.

Капитализм прекрасно себя чувствует при социализме. Просто он работает не только на мелких частных клиентов, но и на демократическое государство, выражающее интересы широких групп населения, и на крупные социалистические корпорации, интегрированные с государством. Прибыльность предприятия при социализме определяется не рынком, а государством. Посмотрите на Энрон или Майкрософт. Одно решение государства — и одна суперкорпорация становится банкротом, а другая — мировым лидером.

Наступающий коммунизм оказывается не казармой и даже не кибуцем, а развитым свободным высокотехнологичным рынком, когда все артикулированные потребности удовлетворяются почти мгновенно и по любым ценам.

Практически все могут иметь любые предметы — от памперсов до автомобилей и недвижимости. Различия будут проявляться не в самом факте доступности, а в моральной оценке тех или иных производителей.

Понятно, что возможности человеческого потребления ограничены. Получая в сто раз больше денег, человек не может съесть в сто раз больше еды или получить в сто раз больше удовольствия от вождения автомобиля. Есть предел. Когда общественное богатство достигает определенного уровня, большинство населения приобретает доступ ко всем основным благам. В Штатах этот уровень был достигнут в 1940—1950-х годах, в Европе — в 1960— 1970-х, Россия только что вплотную подошла к нему.