Буало — Нарсежак

Остров

Укрывшись в рубке, две дамы разговаривали вполголоса, стоявший у лебедки таможенник вертел сигарету. Менги поглядывал на свой обшарпанный, помятый чемодан, на кажущийся нелепым саксофон в чехле. Его мучил стыд. Это чувство пришло не сразу и как-то безотчетно. Сначала испарилась огромная радость, по мере того как он проезжал через Францию, затем пришла усталость. Не только дорожная. Усталость была такой давней, что от нее ссутулилась спина, осунулось лицо; его часто спрашивали, особенно Хильда: «Что с тобой, в конце концов?» Ничего! В самом деле, ничего. Он был последним отпрыском рода Менги, вот и все. Их-то кровь и томила его. А теперь вот еще стыд. Он чувствовал себя не на своем месте на палубе этого парохода, может, из-за килевой качки, которая как бы приближала двух дам, раскачивала таможенника, а сам он при каждом колебании искал опору. Он уже забыл, что такое море. Привык жить на суше. И даже, может быть, меньше, чем на суше. Ведь он был чем-то вроде бродячего акробата. И, однако, он был выходцем из этих краев, с этого крохотного острова, который все еще скрывался за горизонтом. Лучше, видно, было остаться в Гамбурге. Что, собственно, даст ему это бегство? Ну вот он высадится. Ладно! Устроится на пансион у Миньо, если, конечно, гостиница до сих пор существует. Что дальше? Будет прогуливаться?.. Можно ли вообще гулять по островку, который и весь-то как на ладони, со всех сторон окружен морем, ну?.. Посетит как паломник собственный дом, родные могилы? Может, живы еще его дядьки? Сколько же им лет? Он попытался вспомнить. Так… отец родился в 1912-м. Он был младшим в семье, но ненамного. Старшему, Фердинанду, наверное, около шестидесяти, Гийому — около пятидесяти восьми. В сущности, еще не такие уж старые. Война, оккупация… Отец с Фердинандом бежали в Англию, вдвоем, на лодке. Уже тогда они походили на потерпевших кораблекрушение. Менги плохо помнил дядю Фердинанда, да и отца тоже. Ведь тогда он был совсем маленьким! Но их отъезд он не забыл. В голове наплывами оживали отдельные необычайно яркие картины. Почему, например, ему опять виделся мокрый швартов в ту минуту, когда судно отчалило от мола? Мать плакала… Менги погрузился в воспоминания. Может быть, как раз из-за них-то он и бросил все в Гамбурге… Ведь дядьки, живые или мертвые, его абсолютно не интересовали. Но он отдал бы все на свете, чтобы найти, обрести того самого маленького Менги, потому что это был серьезный, чистый, одаренный человечек, о котором монахиня-учительница не раз говорила: «Думаю, мадам Менги, ваш сынок далеко пойдет!..» Вернуться бы назад, забыть все эти годы мрачной богемы, начать все сначала на острове, не на таком, что привлекал любителей парусного спорта, а на его родном острове, где уже только ветер, волны да одиночество творили чудо. Иногда Хильда насмехалась: «Эй, шуан[1], ты что, замечтался?..» Или же говорила по-немецки клиентам: «Ох уж мне эти бретонцы — можно подумать, что их только что изгнали из рая!» Тогда он словно просыпался, оглядывался по сторонам. Ведь из-за своей профессии он жил только по ночам, видел лица, странным образом выхваченные лучом светильников, в чудовищных бумажных колпаках. Да и сам-то он был одет в узкие черные брюки и зеленую блузу с пышными рукавами. И играл часами, сидя между неистовым трубачом и небрежным контрабасистом, а за спиной ударник отбивал свой там-там. Саксофон был его сокровищем: благодаря своему сипловатому, словно близкому к слезам голосу он дарил ему удивительную возможность выразить себя. Он взял его с собой, чтобы не оставлять в недостойных руках. Но в лучах заходящего солнца, на палубе этого похожего на буксир кораблика инструмент вдруг показался ему нелепым. Если бы Менги вдруг спросили: «Это ваша штука?», — он бы, наверное, ответил: «нет». Так на чем он остановился?.. Миньо… гостиница…Какое-то время можно продержаться. Приняли бы его неплохо. Один из рода Менги, вернувшийся на родину после стольких лет разлуки, скорее всего вызывал бы симпатию. И потом, дом-то у него есть. Должно быть, обветшал… Он плохо себе представлял его местонахождение. Где-то в конце главной улицы поселка. Стоит ли говорить так: поселок, главная улица?.. Ведь оставалась какая-то горсточка людей, уцепившихся за берег острова, как моллюски за обломок судна. В этом, по крайней мере, он был уверен, так как прочел в путеводителе: 300 жителей. Все мужчины — рыбаки. В путеводителе говорилось также о нескольких мегалитах, обломках древнейших культовых сооружений; но, если память не изменяла, остров был голым, плоским, без единого деревца. Это было царство ветра. Ветер он никогда не забудет. Не только шум ветра, но его плотность, физически осязаемую густоту. Ветер окружал вас, как скорлупа — ядрышко миндаля. Дул безостановочно. Когда вы ложились спать, он свистел в углу окна. Когда просыпались среди ночи, слышно было, как он струится беспрестанно, как вода из водостока. И днем он не утихал, ему не было конца; вихрем налетал и опутывал ноги, толкал в спину. Менги достаточно было закрыть глаза, и он переносился в годы детства, когда, бывало, улегшись в углублении скалы, он слушал, как ветер набрасывался на него сверху то стремительно, сильными порывами, то словно шарил влажными ладонями по щекам, за ушами…

Менги сел на ящик. Так вот! Он отправился на поиски утраченных воспоминаний, хотел излечиться. Он хочет излечиться. В Ваннах, в Лорьене работа, конечно, найдется… Скорее всего придется работать на континенте, а жить, по возможности, на острове… Дом он отремонтирует, подновит. Ведь этим домам, сложенным из гранита, износу нет. Наконец-то он будет у себя, забьется в свою нору. И в конце концов забудет Гамбург. С рабством у Хильды будет покончено.

Склонившись головою друг к другу, дамы по-прежнему болтали, таможенник вертел еще одну сигарету. Монотонно тарахтел мотор; Менги машинально отбивал такт ногой, мысленно импровизируя соло на саксофоне. То, что не скажешь словами, по крайней мере можно выразить музыкой. Так, не открывая рта, он сыграл сам себе меланхолическую серенаду по случаю возвращения, пока вдали, словно корабль на якорной стоянке, не показался остров. Сначала будто бледный контур. Но вот появились очертания домов, сгрудившихся вокруг колокольни, похожей на башню замка. У берегов белела пена. Менги встал. Прошел на нос, оперся локтями на парапет, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, которое садилось на горизонте. Виднелся короткий мол с несколькими лодками на причале. Но пройдет и часа, как сразу зажгутся огни бакенов и маяков. Он заметил маяки, и сердце екнуло. Когда стемнеет, они начнут свой разговор над морским простором. Стоило выйти из дома и пройти в глубь садика, возвышавшегося над пляжем, как слева, по ту сторону Кардинальского шоссе, открывалось целое созвездие маяков: одни, похожие на прожектора, вровень с водой; другие, более загадочные, загоравшиеся на миг, а затем меркнувшие; их свет вспыхивал вновь уже не совсем на том же самом месте, где следовало ожидать. Надо было следить за ними. Может, они передвигались, едва вы отворачивались от них? В этом было что-то тревожащее. Менги уже понял, что, как только он доберется, он бросится прямо на косогор. Это будет похоже на свидание, которое нельзя пропустить ни за что на свете. Впрочем, ему предстояла встреча со столькими вещами!

Всего лишь небольшое углубление, но когда-то оно достигало размеров настоящей пещеры. Почва была покрыта мелким, как пыль, песком. Во время прилива море катило туда свой вал, разбивавшийся на легкие прозрачные волны, от которых темнел песок, а когда вал отступал, каждая волна оставляла свой след. Как саранча взлетали со всех сторон морские блохи. Найдет ли он свою пещеру?..

Пароход издал протяжный гудок. Только у пароходов голоса, как у доисторических зверей. Тогда силуэты на молу пришли в движение. Менги вернулся к чемодану, взял под мышку саксофон. Но есть ритуал причаливания, который надо тщательно соблюдать. Стоя на узком мостике, рулевой не спешил: задний ход, медленно ход вперед… выброс первого троса… Разрезая белую пену, пароход приближался к молу… Сзади бросили второй трос… Пароход замер. Длинное путешествие Менги подошло к концу. Он прошел по мосткам и ступил на остров. Когда он удалился, почувствовал: все повернули головы ему вслед…

вернуться

1

Шуаны — контрреволюционные мятежники на северо-западе Франции во времена Великой французской революции (XVIII в.). Здесь и далее прим. переводчика.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: