Его разбудили солнечные лучи. Все еще одеревенелый от усталости, он открыл окно и, как все жители этого острова, — это делалось машинально из поколения в поколение — посмотрел на небо. Ветер переменил направление, дул с юго-запада. Пока что это было неровное дыхание бриза, но он начинал крепчать и сулил дождь. Менги любил дождь — не в городе, где он был недобрым и грязным, а в открытом море, — дождь легкий, стремительный, тихий, всегда пронизанный светом. Он непременно выйдет на дождь. Менги переодел белье, покрутился перед шкафом с кривым зеркалом, пытаясь разглядеть спину. Шрам от ножевого ранения превратился в красноватый след, но боль не утихала, напоминая о том, что так хотелось забыть. Он умылся холодной водой, аккуратно побрился: парень хоть куда! Толстый пуловер-водолазка — то, что нужно для прогулки. Менги подхватил плащ и спустился. Внизу с Ле Метейе разговаривал приходской священник, ректор. Он первый улыбнулся и указал на стул напротив.

— Рад вас видеть, — сказал ректор.

Он был в длинной сутане с покрытым морщинами до самых глаз лицом, седыми волосами походил на старую каргу. Взгляд живой, любопытный. Приезд Менги был событием, в значении которого ректор отдавал себе отчет. На столе мигом появились кружки и кувшинчик.

— Нельзя ли немного кофе? — спросил Менги.

— Как вам угодно, но сначала глоточек сидра, — предложил трактирщик.

Священник не сводил глаз с Менги.

— Наверное, странное чувство испытываешь, когда вернешься через столько лет? Сколько вам было?

— Семь.

— И вы ничего не помните?

— Мало что. Мать немного. Я потерял ее в конце войны. Тогда-то отец и вернулся за мной. В сорок втором он добрался до Англии с одним из своих братьев… Немного помню деда. Кстати, вчера вечером я его не узнал, когда увидел статую.

— Ничего удивительного, — подхватил ректор, — голову немного подправили, чтобы придать энергии, — сами понимаете, чтоб был похож на участника Сопротивления. Так выглядит внушительнее. Ваш дед был важной персоной!

И, помолчав, добавил:

— Фердинанд будет рад. Он думал, что вы никогда не вернетесь… Кстати, хочу вас предупредить… Он очень болен. Думаю, более полугода не протянет. Не сомневаюсь, что рак.

Снова вошел трактирщик, который ходил за сахаром и кофейником. Под мышкой у него была регистрационная книга.

— Пока вы пьете кофе, сделаем все, как полагается, — сказал он. — Я должен записывать приезжих.

— А что думает врач? — спросил Менги.

— Какой врач? — удивился священник.

Они с трактирщиком расхохотались.

— Если полагаться на тех, что напротив, то в аккурат околеешь, — пояснил хромой. — Есть, конечно, доктор Оффре, но он слишком стар. Не хочет больше, чтобы его беспокоили.

— Лечу всех я, — доложил священник. — Когда дела совсем плохи, отправляю их на Киброн. Но вам это трудно понять: ведь в бурю мы на полгода отрезаны от остального мира. Так что приходится выкручиваться!

Трактирщик открыл книгу и стал медленно записывать под диктовку:

Менги, Жоэль, род. 8 февраля 1938 г…

— Фердинанд, в сущности, уже не встает, — продолжал священник. — Уже несколько месяцев, как не выходит из дому. За ним ухаживает Мария. Какой конец! Вы дом-то его найдете?.. Хотя, впрочем, здесь трудно заблудиться. Предпоследний слева, если идти отсюда в глубь поселка. А ваш дом почти напротив; порядком-таки обветшал.

Он явно становился болтливым, стараясь вызвать собеседника на откровенность.

— Ле Метейе сказал мне, что вы играете на саксофоне. Я бы не прочь пригласить вас на работу. С тех пор как органист умер, во время мессы старик Менанто играет на аккордеоне. Больно уж убого это. Но я подозреваю, вы не ходите в церковь, — Менги ведь не из богомольных. В общем, подумайте!

Менги встал, желая прекратить разговор. Трактирщик и священник пожелали ему приятной прогулки. Он вышел, не понимая причины своего раздражения. Ему так хотелось помолчать! Но ведь пока тут не утолят любопытство, все двери для него закрыты. При ярком свете дня он узнал площадку, москательную лавку, где продавались главным образом рыболовные снасти, мэрию, в которой помещались и почта и школа, а также церковный приход, где, стоя на коленях, старая женщина мыла ступени. Но что более всего его притягивало, так это статуя. С какой-то робостью он обошел вокруг нее. Густые клочковатые брови: это схвачено верно — у деда были именно такие брови. И у отца такие же, отчего, выпивши, он выглядел удивительно злым. Постепенно в памяти прояснялись черты старика; смущал только резкий жест. В голову лезла какая-то чушь. Казалось, дед перстом навеки изгонял немцев. Но сам-то он, Жоэль, вернувшись из Гамбурга, не был ли сам он вроде захватчика? Не говорил ли и ему этот мстительный перст, что и он посторонний, что не место ему среди жителей острова?

Он попятился. Встал сбоку. Казалось, перст по-прежнему указывал на него. Как на шулера, бродягу без роду, без племени. На пороге гостиницы священник набивал трубку, то и дело поглядывая на него. Во всяком случае, в распоряжении Менги оставался остров. Никто не вправе его отнять у него.

Менги обошел церковь вокруг и углубился на кладбище. О нем он помнил. Если в семье, может, и не было набожных мужчин, то женщины были благочестивы. Само собой разумелось, что после мессы мать шла помолиться у родных, да и чужих могил: мертвые принадлежали всем, общине. Лицо матери он помнил плохо, хотя четко представлял ее у надгробий коленопреклоненной или укладывавшей цветы, выпалывавшей сорную траву. Она дала ему малюсенькую лейку, и он поливал подряд могилы Мае, Гурлауэнов, Тузе. Лейка была красная, набалдашник плохо держался, и дед прикрутил его кое-как проволокой. Он почему-то вспомнил об этом и почувствовал глубокое волнение. Значит, в душе оставались нетронутые, не доступные никому тайники. Он лучше теперь понимал, зачем сюда приехал: в поисках образов и мало-помалу — очарованного детства. Он уже ступил в легенду. Под ногами скрипела мелкая галька, аккуратно покрывавшая аллеи. Мать говорила: «Не шуми». И вот ему даже не нужно искать: могилу он нашел инстинктивно. Но под именем бабушки значились теперь еще три имени: деда, расстрелянного патриота, затем Ивонны Менги и Гийома Менги. Матери, дяди. Что касается отца, Жана-Мари Менги, этой, как говорится, паршивой овцы, имя его никогда не будет начертано на могильном камне. Он похоронен как нищий в Антверпене.

Менги застыл у плиты. Неподалеку виднелась согбенная фигура старой женщины, слышался методичный стук лопаты или цапки. Здесь, наверное, вечно будет трудиться какая-нибудь садовница усопших. Может, благодаря ей на надгробии ни пылинки и камень у изголовья выглядит как новый. Бронзовый медальон так надраен, что не видно ни малейших следов патины. Этот медальон — тоже любимый образ. На нем была выгравирована окруженная нимбом головка в профиль — силуэт со сложенными ладонями. Пресвятая дева, говорила мать. Он глаз не мог оторвать от ореола. Похож на чепец, только гораздо красивее, элегантнее тех чепцов, которые носили жительницы островов, — что-то вроде белой тряпицы, приколотой к шиньону. Как ему хотелось, чтобы у матери был нимб! Она сердилась, когда он просил, чтобы она купила себе такой же: «Глупый мальчишка!» Он ставил лейку на краю аллеи и любовался склоненной головкой юной женщины. Она смотрела налево, на могилу Танги…

Он сделал шаг вперед, желая приглядеться. Нет! Она смотрела направо. Но ведь он был уверен… Он закрыл глаза и мысленно повторил движения, которые делал в детстве: лейка на краю аллеи, надгробие, над которым плыли облака… он вставал на колени, рядом с матерью… камушки больно впивались в тело… поднимал голову… Богоматерь была повернута в левую сторону… Он был в этом так же уверен, как в том, что он дышал. Он снова открыл глаза… Лицо Пресвятой девы было повернуто вправо. Как все это, однако, было давно! Может, могила Танги была справа?.. Нет, справа надгробие Козиков… Впрочем, какая разница?.. Он обошел еще несколько аллей, пытаясь оживить воспоминания. Расстроился. Будто прежний мальчуган сыграл над ним злую шутку. Вернулся к могиле. Слева или справа?.. Справа, конечно. Он ошибся. Ведь прошло много времени, так что простительно. Быть может, воспоминания меняются в бездне времени? Быть может, детство — всего лишь история, которую сам себе придумываешь, когда на душе тоскливо? Нет, нет! Зачем ворошить все эти мелкие подробности? Какая разница, справа или слева? Но тогда и лейка, может, была зеленой? А может, ее и вовсе не было? И Менги был не Менги. «Мать была права, — подумал он, — я просто глуп».