— Не покажете ли вы мне еще раз ту фотографию, — вдруг попросил Мурзин. Он полагал, что Осокин засуетится: забыл, потерял, украли. Но Осокин как будто ждал этого и тотчас вынул фотографию из бумажника.

Мурзин взялся за нее недоверчиво. Высмеял памятник: к сожалению, невозможно было на снимке различить физиономию этого Лиденцова, до чего самоуверенный тип — так мнить о себе, а главное, о своем будущем. Неужели подобное самомнение помогает? — вот что было любопытно Мурзину, Помогает терпеть, надеяться или работать?

Он хотел позабавиться и спросить, понравился ли памятник самому Лиденцову, но не спросил, потому что впился глазами в здание позади памятника, в этот Киселевский кристалл.

Постепенно Мурзин уходил все дальше, туда, на Морскую площадь, выученную им наизусть; правда, на нынешней площади не было этих деревьев, и газонов, и мостовых, по которым мчались какие-то диковинные автомашины. Мурзина нисколько не удивлял фон, — в архитектурных журналах стало модно подавать проекты на так называемом коллажированном фоне; здание, Киселевский кристалл — вот что заставило его замереть. Перед ним был не проект и не макет. Здание было сделано из камня. На стенах кое-где выступали подтеки. Не тени, не ретушь, а копоть скопилась в орнаменте цоколя. Стекла блестели по-разному — омытые и пыльные, занавески выдувались из раскрытых окон. Он ощущал присутствие людей внутри, за этими стенами. Всем своим опытом архитектора он чувствовал, что здание это существовало. Оно стояло, и уже не первый год, на Морской площади, на том самом месте, где сейчас готовили к сносу старый дом для его, Мурзина, проекта…

Беда Мурзина, как он потом признавался, заключалась в том, что для него не было разницы между необычным и невозможным. Его всегда учили обычному, он не был готов к чуду, он не знал, как обращаться с необычным, — легче всего было отвергнуть его как невозможное. Он вертел фотографию и так, и этак, надеясь на подвох. Подвоха не было. Там, где должен был стоять его проект, его дом, построили скучный киселевский кристалл без особой выдумки и чувства. Почему? Как это случилось? По какому праву?

От стыда и оскорбления у него пересохло во рту. Он запомнил мельчайшие подробности той минуты — блеклые винные следы на фотографии, песенку, которую мурлыкали на телеэкране две пышные девицы, — до сих пор у него в памяти звучит этот ерундовый, липкий мотивчик.

Ярость его обратилась на Лиденцова — с какой стати кто-то там из древнего прошлого командует его, Мурзина, судьбой? Год с лишним работы, может, один из лучших его проектов — и пожалуйста, псу под хвост из-за того, что какой-то тщеславный сукин сын желает установить себе памятник.

— Вот именно, — подтвердил Осокин, — этого нельзя допускать.

Мурзин стукнул кулаком по столу:

— Ваш Лиденцов — авантюрист!

Он поносил Лиденцова последними словами, пока наконец не опомнился.

— Вы старый человек, а в такую глупость верите. Это же идиотство. Невежество! — О»; потряс карточкой перед носом Осокина. — Форменное идиотство. Какой-то шарлатан вас околпачил, а вы…

Парни у стойки оглянулись на них. Осокин спокойно следил за Мурзиным, потом чему-то улыбнулся.

— И более того, — сказал он, — я сразу определил это как провокацию. Поэтому и надо бороться.

То, что он говорил, было нелогично, глупо, но Мурзин жадно слушал его.

— Иначе он поставит на своем. Тут главное не поддаваться и не философствовать.

Мурзин выпил коньяку, помотал головой, словно пытаясь прийти в себя.

— Нет, давайте все же разберемся. Допустим, фото — факт. И ваш рассказ — факт. Лиденцов достоин памятника. Киселевский дом будет построен. Какой же смысл сопротивляться? И этично ли это? Если признавать Лиденцова, тогда не следует бороться. А если не верить, тогда и не признавать, тогда опять же незачем бороться.

Осокин смотрел на него с жалостью:

— Я же говорил вам — нельзя тут нам философию разводить. Боевитости вам не хватает. Вы что же, собираетесь сидеть сложа ручки? Поощрять…

— Подождите. — Мурзина вдруг охватило подозрение. — А вам-то что? Лично вам что плохого Лиденцов сделал?

— А чего он мне мог сделать? — Осокин прищурился. Он сидел прямо, смотря вдаль. — От таких, как он, я не зависел. Я ему мог сделать, это да. А я полиберальничал. В итоге вишь он как… Мне понятно, к чему идет дело. Тень положить, охаять, пересмотреть. Вот, мол, не признавали. Не те люди стояли…

Мурзин с трудом разбирался в его намеках, обидах, угрозах, однако он чувствовал, что старик намерен бороться, как говорится, насмерть. При этом Осокин подавлял его непоколебимой убежденностью в том, что все можно отменить, подчинить, исправить — и теорию вероятностей, и физику, и будущее, — в сущности, он брался переделывать даже прошлое.

— Надо бороться, — твердил Осокин. — Подумаешь — переделки! Важно в принципе вскрыть его подоплеку.

— Между прочим, он жив?

— Не думаю…

Осокин чего-то не договорил, и на Мурзина вдруг дохнуло холодом. Он выпил коньяк, поежился.

— Сложное было время, — сказал Осокин, — счастье трудных дорог и так далее. И параллельно всякие разочарования, разоблачения. В таких условиях необходима твердость. Порядок должен быть. Представляете, если каждому позволить фотографировать то, что фактически не осуществлено? — Осокин уставил палец на Мурзина. — Мало ли у кого какое будущее? А если разглашать, тогда что получится?

Слова Осокина пробуждали в душе Мурзина что-то тягостное, возможно, слышанное в детстве. Прошлое, откуда явился Осокин, имело свою силу, и старик обладал ею, темной, загадочной, понятной лишь своей враждебностью к Лиденцову.

До сих пор у Мурзина еще не было врагов. Жизнь его складывалась легко, талант — прекрасная штука — избавлял его от необходимости над чем-либо задумываться. И когда перед ним возникло препятствие, он возмутился, жаждая одолеть его любыми средствами.

Он сделал поправки. Проект снова рассматривался комиссией, вызвал разногласия, перешел в следующую комиссию, которая предложила новые поправки. Как Мурзин ни посмеивался над собой, он начинал ощущать присутствие какого-то невидимого противника, и азарт странного поединка все более втягивал его.

Все чаще он думал о Лиденцове, воображал себе его; облик Лиденцова складывался почему-то грустно-спокойным, с глубокими впалыми глазами, в старинном сюртуке. Мурзину захотелось узнать подробности о жизни Лиденцова, и он обратился к знакомым физикам. Ответ задерживался, физики наводили справки и наконец сообщили, что о Лиденцове никому ничего не известно. Сколько-нибудь крупного физика с такой фамилией нет и не было.

В первую минуту Мурзин даже не поверил. Он ожидал чего угодно, кроме этого. Не может быть — он не мог прийти в себя. Попался, влип, как последний идиот, уши развесил. Выходит, Осокин облапошил, обвел его, как сопляка. Собственно, он никогда до конца не верил Осокину. Не верил, а слушался…

Он позвонил Осокину и потребовал немедленно приехать. Такой у него был голос, что Осокин даже не посмел ни о чем расспрашивать. Мурзин повесил трубку и подумал: а какой интерес Осокину стараться, чего ради? Но тут же забыл об Осокине, сейчас было не до него. Со стеллажей достал первый основной вариант своего проекта и поставил рядом с последним эскизом.

Он сам не помнил, сколько времени сидел, стиснув голову руками. Перед ним была наглядная картина его уступок, соглашательства, трусости…

Осокин потряс его за плечо.

— Ах, это вы, Матвей Евсеевич. — Мурзин потер ладонями лицо, встал, движения его были медленные, тяжелые. — Памятника Лиденцову не будет. Не беспокойтесь. Поскольку нет натуры. Лепить не с кого. В прошлые времена, может, и ставили памятники мнимым лицам. А у нас сейчас требуется хоть справочка. Ничего не понимаете? Ах вы, бедняжка! — Он не торопясь, со вкусом поиздевался над Осокиным.