Я прошу Вашу уважаемую газету опубликовать мое письмо, с тем чтобы я мог публично пристыдить советское правительство за проявляемые им скаредность и мелочность. Сталин расстрелял бы меня за публикацию моих книг за границей, его жалких преемников хватило только на то, чтобы попытаться присвоить часть моих денег. Это только подтверждает мое мнение о деградации и дряхлении этого режима, высказанное в книге «Просуществует ли СССР до 1984 года?».

Проводимый десятилетиями террор породил в моей стране не только атмосферу страха, но и связанную с ней атмосферу всеобщего недоверия и подозрительности. Поэтому, когда появились люди, осмеливающиеся делать то, что раньше никто не решался делать или что каралось немедленным арестом, почти за каждым из них пополз слух, что раз они действуют так смело значит имеют на то разрешение или указание тайной полиции. Эти слухи исходили от тех, кто из-за природной или привитой трусости сам никогда не решился бы сделать что-то неугодное режиму и потому не мог понять, что просто могут быть более смелые или более отчаявшиеся люди.

Поэтому, когда до меня доходили подобные слухи обо мне, я всегда огорчался, но понимал, что они неизбежны. Также я хорошо знал, что ни один из моих друзей или людей, которым я хорошо известен, ни на секунду не примет всерьез подобный слух, и также ни один из моих недоброжелателей не осмелится сделать подобное заявление публично, зная, что у него нет ни одного факта для этого. Так обстоит дело в моей стране.

К сожалению, я убедился, что и на Западе есть люди, которые руководствуются логикой «раз человек поступает не как все, значит дело не чисто». Вдобавок считают возможным придавать свои домыслы широкой гласности, признавая, что у них «нет ответов, только подозрения». Мне кажется, что, имея «только подозрения», вообще не следует никого публично пятнать — ведь эти «подозрения» имеют не только академический интерес, а касаются человеческой чести и достоинства.

Однако, поскольку в нескольких американских газетах уже появилась версия, что я могу быть агентом КГБ, я хотел бы предать гласности, что я сам об этом думаю.

Как я понял, впервые эту версию высказал г-н Брэдшер в газете «Вашингтон Ивнинг Стар», 26 ноября, 1969. Когда я только слышал об этой статье, я имел намерение написать небольшое письмо редактору «Стар», с тем чтобы опровергнуть содержащиеся в статье «подозрения». Я думал все же, что она написана хотя и в неприятном для меня, но разумном и спокойном тоне. Но когда я наконец смог достать эту статью и прочитать ее, я убедился, что это не что иное, как ведро помоев, вылитое на мою голову. Поэтому я вообще не хочу писать в газету, которая поместила подобную статью, я передам свое письмо американским корреспондентам в Москве и буду благодарен любой американской газете, которая его опубликует.

Хотя г-н Брэдшер начинает свою статью в полувопросительном тоне, она оставляет впечат-ление, что он не столько хочет разобраться в том, кто же я, сколько сознательно пытается меня опорочить. Он искажает и подтасовывает факты, допускает некрасивые намеки и обнаруживает типично полицейское мышление, не в силах ни на какую вещь взглянуть просто, а обязательно ища в ней скрытую и непристойную подоплеку. В то же время он упорно не хочет взять какое-либо утверждение на свою личную ответственность, все время ссылаясь на неких «специалис-тов», «перебежчика из СССР», «человека, который хорошо знал Амальрика несколько лет назад» — причем все это анонимы. Подобная статья вполне могла появиться в «Правде», с той только разницей, что я был бы назван агентом не КГБ, а ЦРУ.

Тем не менее, не имея возможности вызвать г-на Брэдшера в суд за диффамацию, но желая себя защитить, я подробно отвечу на его аргументы.

Первый аргумент — это мое открытое письмо «советскому прозаику Анатолию В. Кузнецову, который недавно перебежал в Англию и разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями».

«Это письмо, — продолжает г-н Брэдшер, — по мнению здешних специалистов, направлено на то, чтобы скомпрометировать в глазах Запада роль Кузнецова как мужественного борца за свободу писателей — и следовательно разрушить ту пользу, которую он приносит антикоммуни-стической пропаганде». Он добавляет, что я «попрекнул его за открытое признание, что он служит КГБ в качестве информатора».

В своем письме я критикую Кузнецова вовсе не за то, что он «разоблачил контроль тайной полиции над советскими писателями». В моих глазах как раз единственным мужественным поступком Кузнецова было то, что он честно рассказал о своем сотрудничестве с КГБ и тем самым отчасти разоблачил механизм контроля над писателями. Так я и пишу об этом в своем письме. Так же я не критикую Кузнецова за то, что он бежал за границу, как это было понято некоторыми невнимательными читателями моего письма. Наоборот, я пишу там, что если он не мог свободно работать в СССР, то не только его правом, но и писательским долгом было бежать туда, где он может писать то, что хочет, и публиковать то, что пишет.

Я критикую Кузнецова за то, что, оказавшись за границей, он пытается полностью оправдать свою осведомительную деятельность и свой конформизм в СССР, сваливая все на жестокость режима, и тем самым оправдывает трусливое и пассивное поведение большинства советской интеллигенции, которая хочет, чтобы ее «жалели», потому что она несвободна, но не хочет делать ни малейших усилий, чтобы этой свободы добиваться. Таким образом, я пишу, что если мы хотим изменить режим своей страны, мы все должны взять долю личной ответственности за это.

Я надеюсь, что сам Анатолий Васильевич Кузнецов правильно понял смысл моих упреков, которые я делал не для того, чтобы «скомпрометировать его роль в глазах Запада», а чтобы показать ему, что независимые люди его страны относятся к нему не так, как официальная советская печать, но и не так, как те, кто оценил его с точки зрения пользы, «которую он приносит антикоммунистической пропаганде».

Мне трудно судить, «разрушает» мое письмо эту «пользу» или нет, но хочу сказать, что «пропаганда» — самое отвратительное для меня слово, и когда я писал свое письмо, я думал не о коммунистической или антикоммунистической пропаганде, а о достоинстве русского писателя. Г-н Брэдшер прямо фальсифицирует мое письмо. Я пишу, что Солженицын, судя по его книгам, не производит впечатление «затравленного и измученного» человека, что он способен противостоять любой травле, что он уже один раз сохранил свою внутреннюю свободу и достоинство в тюрьме и я уверен, что вновь сохранит их, если его опять посадят за решетку, и я добавляю, что все мы можем черпать силы из примера Солженицына.

А г-н Брэдшер излагает это место моего письма так: «Амальрик сказал 'нельзя сказать, что Солженицын… затравлен и измучен' и хладнокровно добавил, что он смог бы пережить еще одно заключение».

Г-н Брэдшер еще несколько раз искажает мое письмо Кузнецову. Он пишет: «Амальрик заявляет, что он предпочитает молчать и страдать, нежели лгать за привилегии» и заключает, что раз я не молчу и вместе с тем «по-видимому, все же не страдаю» — это вызывает большой вопрос. В действительности я пишу в письме всего лишь о том, что людям, которые не могут открыто выступить против режима, лучше просто молчать, чем писать и говорить то, что противоположно их собственным взглядам.

Второй аргумент — это мое досрочное возвращение из Сибири, куда я был сослан по указанию КГБ. «В 1966 году русский Верховный суд пересмотрел приговор, — пишет г-н Брэдшер, — и Амальрик вернулся в Москву. Пересмотр необычен, а разрешение вернуться в Москву еще более необычно». И далее пишет: «Возможно, он купил свое возвращение из Сибири тем, что согласился сотрудничать». Здесь г-н Брэдшер опять искажает факты или просто их не знает.