— Что ж, хвалитесь своими хоромами!

При этом приготовился к самому неприглядному, но ошибся. Зал — чисто прибранный, с удобными креслами, с аккуратно разровненным манежем — ничем не походил на ту дурную картину, что рисовал Васютин в поезде. И за кулисами не было тесноты.

— Прежде, если помните, Сергей Сергеевич, повернуться едва могли здесь артисты, — сказал Костюченко.

— Признаться, не помню, — отозвался Сагайдачный. — Давно здесь не был.

— В таком случае расскажу поподробнее, — с неизменным спокойствием продолжал Костюченко. — На том месте, где мы с вами находимся, прежде была конюшня. Сейчас она перенесена на двор, а за счет высвободившегося пространства.

— Так-то все так, — снова кинул Сагайдачный. — Не пришлось бы только при пустом зале начинать.

Костюченко дал краткую справку: на первую неделю, включая воскресные утренники, билеты проданы полностью, рекламой охвачен не только центр города, но и заводские, самые отдаленные районы. Там же работают выездные кассы.

— Так что теперь, Сергей Сергеевич, дело за вами, за артистами. В цирке я недавно, но слыхал про такое неписаное правило: премьеру дирекция обеспечивает, а дальнейшие представления — сами артисты. Так ведь?

Сагайдачный промолчал. Обойдя гардеробные, одну из них он закрепил за собой. Переговорил с приехавшим накануне ассистентом-механиком. Еще раз, пройдя на середину манежа, придирчиво оглядел зрительный зал. Затем собрался в гостиницу.

— Администратор может проводить вас, — предложил Костюченко.

— Благодарю. Не нуждаюсь.

И все же Станишевский пристал как банный лист:

— Как можно! Город отстраивается в невиданно быстрых темпах. Легко заблудиться!

Филипп Оскарович обладал равно и въедливостью, и способностью без остатка заполнять любые паузы. Ничуть не обескураженный молчанием Сагайдачного, торопливо поспевая за крупными его шагами, администратор болтал без умолку и о чем попало. Исчерпав другие темы, перешел к делам местной группы «Цирка на сцене» — благо как раз проходили мимо.

В подъезде гостиницы Сагайдачный столь решительно попрощался со Станишевским, что тому не оставалось ничего другого, как ретироваться. Однако, оставшись один, Сагайдачный не только не вошел в подъезд, но, напротив, повернул назад.

Он решил без промедления встретиться с Надеждой Зуевой. На всякий случай — точно для самооправдания — спросил себя: к чему такая спешка? Не лучше ли сначала осмотреться, справки навести стороной? Но даже не успел ответить на эти увещевания: уже стоял перед дверьми конторы «Цирка на сцене».

В прошлом это было, по-видимому, магазинное помещение: вход прямо с улицы, широкое витринное окно. За ним виднелась женщина, склоненная над бумагами, возможно бухгалтер или счетовод, задержавшаяся ради какой-нибудь срочной отчетности.

— Прошу извинить, — сказал, войдя, Сагайдачный. — Нуждаюсь в справке. Зуева. Надежда Викторовна Зуева. Вы не знаете: она сейчас в городе?

И узнал, что Зуева только на днях вернулась из поездки и сейчас репетирует.

— Собственной репетиционной площадкой мы не располагаем, — словоохотливо объяснила женщина. — Арендуем по соседству — у одной инвалидной артели.

Возможно, Надежда Викторовна еще не успела отрепетировать. Тут недалеко. Сразу за углом.

Красный уголок артели «Инкооптруд» занимал полуподвальное помещение: три ступени вниз под дворовой аркой, небольшое фойе и такой же крохотный зал, тесно заставленный скамьями без спинок. Занавес был раскрыт, и на сцене, освещенной одной-единственной дежурной лампочкой, со своими четвероногими друзьями репетировала Надежда Зуева.

Друзей было шестеро: пудель, фокстерьер, шпиц. Остальные три собаки не имели оснований настаивать на чистокровности своей породы.

Собаки сидели полукругом, каждая на низенькой подставке, поджав хвосты. Пудель протяжно зевал, а фокстерьер тщедушно вздрагивал и высоко вскидывал мордочку: казалось, он никак не мог свыкнуться со скудностью освещения.

— Алле! — произнесла негромко Зуева. Она стояла лицом к собакам, к залу спиной и потому не заметила, как, пропуская Сагайдачного, приотворилась дверь. — В чем дело, Пупсик? Ты не слышал? Я же сказала — алле!

Пупсик, он же фокстерьер, тоненько взвизгнул, но с места не тронулся. Остальные собаки безразлично продолжали обнюхивать свои подставки.

— Горе мне с вами! — вздохнула Зуева. — Собаки вы. Никакие не собаки. Одры!

Она повернулась к залу лицом, точно не в силах дальше общаться со своими друзьями. Свет лампочки упал ей на лицо, и теперь Сагайдачный мог без помех разглядеть бывшую жену.

— Горе мне с вами! — повторила Зуева.

Да, она была Зуевой, Надеждой Зуевой, Надей, Надюшей, первой его женой, его партнершей — когда-то из вечера в вечер, из года в год. И в то же время была совершенно чужой, более чем чужой — незнакомой, неизвестной.

Остолбенело остановившись посреди зала, Сагайдачный продолжал смотреть. Разве не на это намекал ему Казарин? Да что — намекал. Так прямо и предупредил — обрюзгла, сдала. И все-таки, как ни был подготовлен Сагайдачный, он не мог не поразиться той перемене, тому разрушению, какое воочию сейчас увидел.

Нельзя было дальше медлить. Надо было или уйти, сбежать, или же, напротив, набраться храбрости и объявиться. Сагайдачный так и сделал: он шагнул вперед. Зуева услыхала шаги и наклонилась к залу. И увидела Сагайдачного. И узнала, сразу узнала.

— Вот где снова довелось нам встретиться, Надя, — сказал Сагайдачный. — Не ждала, наверное? Я и сам не предполагал. Все дело в том, что главк разнарядку мне переменил.

Надежда Зуева, Надя, Надюша, фигура без малейшего изъяна, словно вырезанная тончайшим резцом (такой когда-то увидел и полюбил ее Сагайдачный!), стояла теперь перед ним по-нездоровому отяжелевшая, лицо набухшее, под глазами мешки.

— Да нет, я ждала, — отозвалась она наконец. — По городу всюду твоя реклама. Еще какая. Аттракцион крупнейший, под руководством, при участии. Смотри-ка, всего добился в жизни. Сын, слыхала, у тебя?

— Сын. В четвертый класс перешел.

— И жена подходящая? Ну конечно, как же иначе. Конечно, такая же отважная, как и ты?

Сагайдачный попробовал переменить разговор. С этой до оторопи незнакомой ему женщиной он не мог спорить или враждовать.

— Стоит ли обо мне говорить, Надя! Лучше про себя расскажи. Живешь-то как?

Ответу помешала собака, соскочившая с тумбы. Отбежав к кулисам, приподняла заднюю лапку.

— Это еще что? — крикнула Зуева, обнаружив непорядок. — Чего себе позволяешь? На место!

Собака вернулась, разочарованно свесив ухо.

— Как я живу? Интересуешься моей нынешней жизнью?

— Конечно! — с чуть напускной оживленностью подтвердил Сагайдачный. — Мы с тобой давно не встречались, но это не значит…

Еще раз, с обостренным вниманием, всмотрелась Зуева в лицо Сагайдачного. Странным, переменчивым сделался ее взгляд. Мелькнуло что-то не только недоброе, но и грозящее. Тут же сменилось мягким, затаенным, как будто издалека вернулся прежний — юный и чистый — образ: тот, что в последнее время так настойчиво вспоминался Сагайдачному.

Все еще храня молчание, Зуева вышла вперед, на авансцену. Она хотела спуститься в зал, но лесенка была отодвинута, и Сагайдачному пришлось помочь — протянуть для поддержки руку. Тяжело навалилась Зуева на руку.

— Эх, Надя, Надя! Как же ты так? — проговорил Сагайдачный.

Он не хотел обидеть. Непроизвольно вырвалось. Но Зуева разом отпрянула, и тотчас на ее лице исчезло все то, что с таким усилием пыталось пробиться.

— Кыш! Убирайтесь! Прочь пошли! — хрипло крикнула Зуева собакам.

Кинулись врассыпную. Чьи-то руки, высовываясь из-за кулис, хватали собак на бегу.

— Правильно, Сережа. Это ты правильно заметил. Не такой я была. Значит, интересуешься, как нынче живу? И Жанной, наверно, тоже интересуешься?

— А как же! — воскликнул Сагайдачный. — Так ей и передай: пусть готовится к встрече с отцом!

И осекся. Вдруг увидел перед собой злорадные глаза.