Прочтя эти строки, Сагайдачный сперва усмехнулся: «Эх, Коля-Николай. Верен себе. Опять в философию ударился!» Но затем, внимательнее перечитав письмо, сжал обидчиво губы: «Хорош приятель. Ведь вот в чем обвиняет. А на каком таком основании, собственно?» Эта-то обида, стоило Сагайдачному вспомнить о письме, и дала себя знать. Одно к одному — многое с момента приезда в Горноуральск все сильнее раздражало, угнетало Сагайдачного.

Как ни старался забыть он недавнюю размолвку с женой, не так-то просто оказалось вернуться к прежним отношениям. Уже не раз Сагайдачный ловил себя на том, что с недоверчивостью приглядывается к Анне. А тут еще встреча с Казариным — на этот раз в горноуральских закулисных стенах. Так же, как и в Москве, Казарин был в высшей степени любезен, предупредителен. Всем своим видом он подтверждал полнейшую свою расположенность к Сагайдачному, а тому иное чудилось — не только двусмысленное, но и оскорбительное. И в улыбке иллюзиониста, и в его словах он угадывал одно и то же: «Можешь ни о чем не тревожиться. То, о чем сообщил я тебе в главке, останется между нами!» Вот это-то и выводило из себя Сагайдачного. Черт его знает дожил до чего. Еще не хватало быть в зависимости от фокусника!

На небольшой эстраде в глубине ресторанного зала появилось концертное трио, скрипач взмахнул смычком. Неслышно приблизился официант, принес заказанное. Анна начала разливать по тарелкам суп. А Сагайдачный, все круче напрягаясь внутренне, поймал себя на таком ощущении, будто не в ресторане находится, а в какой-то западне. Хитрая западня! Внешне не увидишь, внешне все чин чином, а не отпускает, сдавила со всех сторон. «Ерунда! Все значительно проще. Еще один город, еще один цирк, и, верно, успех ждет нас здесь не меньший, чем всюду. Так что не к чему психологию разводить!»

Но вот тут-то, когда, казалось, усилием воли Сагайдачному почти удалось отрешиться от тягостных мыслей, — вдруг, заслоняя собой все остальное, снова возникло воспоминание о недавней встрече с Надеждой Зуевой. Полуподвальный, полутемный репетиционный зал, псы, зевающие на подставках, и женщина — с одутловатым лицом, по-нездоровому раздобревшая, некогда звавшаяся его женой. И эта женщина позволила себе издевательски крикнуть: «Нет больше у тебя дочери! Интересуешься Жанной? А ты ей не нужен. Не нуждается она в тебе!»

Отстранив тарелку, да так, что суп едва не выплеснулся, Сагайдачный обернулся к окну. Отсюда — отчетливо и приближенно — видна была вся площадь. И фонтан, переливчиво бьющий на ее середине. И по-прежнему беспрерывный поток пешеходов.

«Жанна, дочь, меня не желает знать? Да так ли это в действительности? С матерью говорить мне больше не о чем, но дочка. Могу в контору «Цирка на сцене» обратиться. Или, еще вернее, в адресный стол. Разузнаю адрес и нагряну: так, мол, и так, здравствуй, Жанна. Покажись, какой ты стала. Давай-ка познакомимся заново, потолкуем по душам!»

Все эти мысли, теснясь в голове Сагайдачного, хмурыми и быстрыми тенями отображались на его лице. Анна видела эти тени и понимала: что-то происходит с мужем. Но что же именно? Как разузнать, как понять?

Негромко напомнила:

— Сережа, ты бы поел.

— Не хочу, — кинул он, по-прежнему глядя за окно.

— Поешь хоть немного. А то остынет.

Не ответил. Через площадь все так же спешили пешеходы, и Сагайдачного вдруг поразила мысль: каждая из девушек, что сейчас идут по площади, — и эта вот, и та, и вон та — в голубой косынке и белых босоножках, и еще вот эта, что остановилась перед фонтаном, — каждая из них может оказаться Жанной, а он и не знает, которая именно. Вон их сколько! Как угадать?

Затем, на мгновение закрыв глаза, принудил себя перевести взгляд на Анну. Она смотрела вопросительно, встревоженно, и Сагайдачный сказал себе: «Хватит ходить вокруг да около. Самый момент объяснить Анне, что здесь, в Горноуральске, обнаружил дочь. Однако если прежде этому признанию мешало поведение Анны, то сейчас преграда была в другом. Теперь, после встречи с Зуевой, самому Сагайдачному невозможно было поступиться своим самолюбием, признать, какой оскорбительный получил он отпор, как вынужден был отступить, уйти ни с чем.

— Ты что-то хочешь сказать? — спросила Анна, как будто подталкивая к объяснению.

— Да нет. О чем же, собственно. Не о чем!

Опять наступила тягостная пауза. И вдруг ее нарушил Гриша (молчание за столом для него превратилось в пытку):

— Когда же возьмем напрокат машину?

— Ты что? — спросил Сагайдачный.

— Я про машину спрашиваю.

— Кушай, кушай! — остановила Анна. — За столом болтать не полагается!

Гриша про что-то еще собирался спросить, но осекся и даже голову в плечи вобрал. Никогда еще до сих пор не приходилось ему видеть на отцовском лице такую яростную гримасу.

С первого же горноуральского дня Василий Васильевич Васютин ждал прибавления семейства.

Ох, хотелось ему сына! Даже во сне одно и то же видел: будто выходит репетировать вместе с шустрым, краснощеким мальчишкой. И будто говорит ему: «Молодцом, сынуля!» — а остальные артисты, собравшись у манежа, поддакивают в один голос: «Ну и хлопец у тебя, Василий Васильевич! Не хлопец, а загляденье!»

Мало ли что виделось во сне. Наяву жена рожала дочь за дочерью. Женщина домовитая, заботливо опекающая мужа, она охотно порадовала бы его сыном. Так нет же. Сначала Римма, за ней Варюша, после Варюши — Катенька.

Лишь в самом укромном уголочке сердца продолжал Васютин хранить надежду. Опасаясь разгневать немилостивую судьбу, ни с кем надеждой этой не делился и, более того, втолковывал каждому для отвода глаз, что особое пристрастие питает к дочкам, именно к дочкам, и ничего другого для себя не желает. «Пускай еще одна появится. Мы с женой даже имя подобрали. Ираида! Афишное имя!»

В тот же день, когда приехали в Горноуральск, Васютин проводил жену в родильный дом, а сам закрутился почище белки в колесе: тут и домашние заботы, и предпремьерные приготовления. И ко всему этому ни на миг не отпускающая мысль: «Что-то ждет на этот раз? Ираида — имя, конечно, эффектное. Однако ведь и для мальчишки можно подобрать не хуже»!

Васютин был опытным коверным клоуном. Нельзя сказать, чтобы те шутки — или, как в цирке их называют, репризы, — какие разыгрывал он в паузах между номерами, всегда отличались оригинальностью и новизной. И все же, как правило, они находили у зрителя веселый отклик. Во внешнем своем облике Васютин почти ничего не сохранял от стародавнего «рыжего», разве что костюм чуть мешковатее, брови малость выше. Выходил и хитро подмигивал: знай, мол, наших! При этом зачастую появлялся не из-за кулис, как остальные артисты, а откуда-нибудь сверху, из последних рядов партера. Этакий чудаковатый и все же достоверно «свой» парень. В самом деле, в игре Васютина встречалось немало метко схваченных жизненных черточек.

Пользовалась успехом и собачка Пуля. Установить ее породу было бы немыслимо. Туловище, вытянутое, как у гусеницы, лапы колесом, шерсть ягнячья, в мелких колечках, и тряпичные, до полу, уши. Зато исполнительна, умна! Зрители заливались хохотом, когда, по рассеянности сунув собачью голову под мышку, Васютин оторопело нащупывал мохнатый хвост: «Ай-ай-ай! Что же теперь нам делать? Как же, Пулечка, дальше будешь жить без головы?» Собачка ни звуком не откликалась на эти сетования и только в самый последний момент, устремясь за кулисы, позволяла себе громко и задорно тявкнуть.

Отрепетировав, препоручив Пулю заботам старшей дочери, Васютин поспешил в родильный дом. Но опоздал. Дверь была на засове.

— Кто там стучится? — строго спросила дежурная няня. — Раньше надо было!

— Голубушка, роднушечка, дорогушечка! — с мольбой зачастил Васютин. — Никак не мог я раньше. Артист я, артист цирковой. Мне бы справочку только: как там — у моей жены?

Няня все так же сурово вздохнула, но затем, сменив гнев на милость, осведомилась, как звать роженицу, и ушла. Вернувшись вскоре, отворила дверь: