Чуть позднее приходила Варвара Степановна Столбовая. Кинув на ходу:

— Утро доброе, Матвей Гаврилович! Маргошенька, здравствуй! — исчезала за кулисами. Хлопот у Столбовой по утрам хватало: помощник ее слег в больницу и врачи предупредили, что его придется переводить на инвалидность. А ведь птица — на то она и птица — деликатного, неустанного ухода требует. Ничем не похожая на вечернюю повелительницу пернатых, Столбовая, засучив рукава, принималась наводить порядок в клетках: чистить, мыть, кормить.

В три этажа возвышались клетки. В каждой шорохи, курлыканье, вскрики, особенно громкие в час появления хозяйки. Чуть в стороне еще одна клетка — самая большая. В ней красавец орел, молодой беркут, — высшая гордость и надежда Столбовой.

Орла звали Орликом, но имя это казалось дрессировщице недостаточно нежным, и потому она называла Орлика не иначе как Ласточкой.

— Птичка моя ненаглядная! Ласточка моя бесценная! — нараспев приговаривала Варвара Степановна и отдергивала шторку, которой на ночь завешивалась клетка. — Спалось-то как тебе?

Орлик не откликался. Круглый янтарный зрачок, чуть подернутый лиловатой пленкой, смотрел немигающе, мимо. Но Столбовая знала: это притворное равнодушие, птица ждет не дождется покинуть клетку.

— Сейчас, сейчас, мой родименький. Выходи скорей, гуляй себе на здоровье!

Дважды приглашать не приходилось. Едва отодвигалась дверца — Орлик выпрыгивал, распахивал метровые крылья и при этом скреб когтями цементный пол: звук получался таким, точно когти были литыми.

— Ладно уж, — добродушно отзывалась Столбовая. — Кого стращаешь? Будто не знаю тебя!

По-прежнему глядя мимо хозяйки, но, видимо, все же вникнув в добрые ее намерения, птица складывала крылья, а затем, переваливаясь с бока на бок, жестко шурша рыжеватым хвостом, выходила в закулисный коридор.

В ранний утренний час все цирковые звуки отличаются особой отчетливостью. На манеже продолжал репетировать Столетов. Он и теперь, не спуская с дочери глаз, сердито выговаривал:

— Рот перестань рвать лошади. Я что тебе говорю? Это рот у нее — не хвост!

В фойе, примыкавшем к закулисному коридору, перекликались уборщицы. Ворота во двор распахнуты были настежь, утреннее солнце заливало двор, доносились уличные шумы. Однако все, что находилось снаружи, ничуть не интересовало Орлика. Провожаемый заботливыми взглядами Столбовой, он напрямик шествовал в фойе.

— Здрасте! — говорили, приметив его, уборщицы. — Тебя недоставало. Что скажешь, птица?

К Орлику они привыкли быстро. Хоть и непомерно крупная тварь, и клюв по-хищному изогнутый, а характер положительный: никого не тронет, не заденет. Пришлась по душе и птичья любознательность: заметит кого — подойдет, разговор услышит — прислушается.

В это утро, по обыкновению выпустив Орлика на прогулку, Столбовая прибрала в клетках, а затем приступила к репетиции с белоголовым попугаем Петей: лениться стал, невпопад отвечать на вопросы. И только затем обнаружила: запропастился куда-то Орлик. Тотчас отправилась на розыски.

Любимца нашла у входа в зрительный зал. И не одного. С ним рядом, опустившись на корточки, сидела плотная густобровая девушка. Она рассказывала что-то орлу, а он, будто и впрямь вникая в ее рассказ, стоял неподвижно, набок склонив пепельную голову.

— Ты чего? — спросила Столбовая девушку.

— А ничего. Беседуем.

Серьезно ответила, без тени улыбки.

— О чем же, интересно, беседа у вас?

— Да так. Есть о чем, — уклончиво отозвалась девушка. Когда же орел, заприметив лежавшую рядом тряпку, подцепил ее клювом и стал трепать — вздохнула укоризненно — Далась тебе всякая тряпка! Вот ведь глупый!

— Вовсе не глупый, — вступилась Столбовая. — Напротив, сообразительный, смышленый. К тому же большой талантливости. Скоро в номер включу. Будет катать колясочку с попугаем Илюшей.

— Колясочку? Что он вам — лошадь извозчичья? Этим ли должна заниматься благородная птица?

Слова прозвучали укоризненно, но все равно Столбовой сделалось приятно, что девушка такого высокого мнения об Орлике. Вида, однако, не подала.

— Ладно. Тебя не спросили. И откуда взялась такая? В уборщицах?

— Да нет. Никем я пока. Директор обещал после открытия посодействовать. Я в цирке работать хочу!

— Так-таки в цирке? Кем же именно?

— Я на все согласна, — ответила девушка. — Хоть в униформисты. Я так и сказала директору, а меня на смех: мол, для мужчин работа. Почему же для мужчин? Я что — слабее?

Прислоненная к стенке, стояла тачка со скатанным ковром. Девушка схватилась за нее и приподняла единым рывком.

— Убедились?

— Убедилась. Отпускай, — кивнула Столбовая. Про себя же подумала: «Вот это девка! Такую бы в прежние времена в дамский чемпионат французской борьбы!»

И нахмуренным взглядом, и плотно сдвинутыми бровями выражая все то же упорство, девушка опустила тачку. Коротко вздохнув, огляделась вокруг.

«Да-а, хороша! — продолжала размышлять Столбовая. И вдруг догадалась: — Да ведь мне как раз такая нужна!»

— Вот что. Это верно: сильная ты. А все же тяжести пускай мужики таскают. Им на роду написано. Нам своих дел хватает. Между прочим, могла бы я забрать тебя к себе.

— А делать чего?

— Дела у меня такие — во всем цирке нет интереснее. Птицы у меня: попугаи, голуби. И еще вот этот красавец! Так как же: хочешь находиться при птицах?

Девушка помедлила с ответом. Зато орел напомнил о себе. Он точно понял, что разговор имеет к нему отношение, и сильно, с шумом взмахнул крыльями.

— Что ж молчишь? Или желания нет?

Это было в ранний утренний час. Уборщицы, громко шаркая швабрами, перешли из одного фойе в другое. С манежа теперь доносился мерный конский всхрап: отпустив Маргариту, Столетов сам поднялся в седло.

— Птицу-то я люблю, — с неожиданной мечтательностью проговорила девушка. — У мамани у моей скворец был обученный. Знали бы, как шибко разговаривал, покуда соседская кошка не слопала!

— После об этом, — оборвала Столбовая. — Лучше про себя расскажи. Звать-то как?

— Клавдией.

— Взялась ты откуда, Клавдия? Мать где, отец?

— Отец скончался. После военного времени шибко слаб стал здоровьем. А мама в совхозе пригородном — свинаркой. И меня все норовит приспособить к свиньям. Только нет у меня к ним чувства. Мясо, бекон. Ни на что не способны больше.

— А вот тут ты ошибаешься, — внушительно сказала Столбовая. — Смотря в чьи руки свинья попадет. Про Дурова слыхала? Был такой клоун-дрессировщик знаменитый — Анатолий Леонидович Дуров. Имела счастье видеть когда-то. Чудеса свиньи у него выделывали! Ну, да и об этом после. Идем, с птицами моими познакомлю.

Повела девушку за кулисы. Орлик следом. К клеткам подвела. Закричали птицы.

— Тише вы! Этот вот — с хохолком кумачовым — какаду Илюша. Это Петечка — из породы ара. Толковый, говорливый, но лодырь. Ты чего смотришь, Петечка? Неправда разве? Стыдиться должен! А вот этот — зелененький — Левушка. Годков ему побольше, но зато…

Девушка перебила:

— Верно, что попугаи до трехсот лет живут? А голуби как?

— Ты, Клавдия, за тряпочку берись. За тряпочку и за совочек, — распорядилась Столбовая. — У нас тут с тобой не лекторий, не университет культуры. Всему свой черед. Будет время — успею еще рассказать. Пока что клетками давай займемся. Директор подойдет — сходим к нему, договоримся насчет твоего зачисления. Поняла?

Девушка кивнула. Впервые за это утро на ее лице пробилась улыбка. Словно скрепляя достигнутую договоренность, Орлик снова — все так же сильно и шумно — взмахнул крыльями.

После Столетова манеж перешел к акробатам-прыгунам Федорченко. В родстве между собой шестеро этих парней не состояли; больше того, среди них было трое русских, украинец, татарин и грузин. Однако афиша есть афиша, поименно всех на ней не перечислишь, и потому артисты звались едино — по имени своего руководителя Тихона Федорченко. Номер был недавним, всего два года назад вышел из стен Циркового училища. Настойчиво тренируясь, прыгуны успели за этот срок освоить ряд серьезных трюков и даже такой рекордный, как с подкидной доски двойное сальто с пируэтом в колонну на третьего, — не каждая группа может похвалиться этим.