— Только этого не хватало, — пробормотал под нос Рувато и пришпорил коня, рискуя сорваться со скользкой неровной тропы. Но лучше, подумал он, сразу свернуть себе шею, чем вымокнуть до нитки под ледяным дождем и медленно угасать в лихорадке.

Чем ниже он спускался, тем сильнее лило. Правда, снега больше не было, но утешало это слабо. Рувато промок насквозь, его колотила дрожь такая сильная, что мышцы начинали болезненно ныть. Поэтому, когда сквозь ливневую завесу он разглядел чуть в стороне от дороги что-то вроде хижины, он без раздумий устремился туда. Через минуту он что есть силы колотил в дубовые доски двери, но никто к нему не вышел. Тогда он вошел без приглашения. Хижина оказалась временным жилищем охотника или лесоруба, и Рувато в мыслях горячо поблагодарил человека, который оставил в углу небольшой запас дров и все необходимое для разведения огня. Стесняться было некого, так что он разделся и развесил одежду перед очагом, чтобы просушить. Несмотря на скудность дорожных припасов, из которых мог бы получиться только самый скромный ужин, ночь обещала быть гораздо более приятной, чем та, что он провел накануне в доме дюкессы. В столице Рувато привык окружать себя роскошью, раз уж он был лишен иных развлечений, но спокойно мог обойтись и только самым необходимым. Ведь говорил же он Карлоте, что был солдатом, а солдаты привычны ко всему.

В ожидании окончания дождя Рувато занялся тем, что не успел сделать в Эдесе. Он вытащил из сумки кинжал, сел рядом с очагом и стал прядь за прядью отрезать волосы и бросать их в огонь. Зеркала под рукой у него не оказалось, поэтому все пряди получались разной длины; вид, должно быть, был ужасный. Но в этом был свой собственный расчет. Простолюдины часто носили короткие волосы; ни один аристократ не согласился бы расстаться со своими длинными локонами, разве только под угрозой смерти. Рувато не хотел привлекать к себе внимание великолепной пышной шевелюрой цвета бледного золота; что до открывшихся под волосами шрамов, то их должна была спрятать довольно уродливая шапка наподобие тех, что носили крестьяне. В таком виде Рувато стал бы неузнаваем — что и требовалось. Избежав ареста в Эдесе, он не хотел попасть в руки имперских солдат где-нибудь на дороге.

Так получилось, что в императорский дворец в Эдесе сестра и сын императора прибыли одновременно. Завидев впереди в коридоре знакомую массивную фигуру дюкессы, облаченную в придворное платье цвета рубинового вина, Марк удивился и остановился в нерешительности. Разговаривать с теткой ему не хотелось. Он редко видел ее, почти совсем не знал, но не любил за высокомерие и грубость, а еще за то, что подсознательно чувствовал ее ненависть к императору, его отцу.

Но встречи избежать не удалось: дюкесса уже заметила Марка и на всех парусах устремилась к нему. За ней едва поспевал молодой детина мощного сложения, с неопрятной бородой и всклокоченной шевелюрой — то ли слуга, то ли телохранитель.

— Марк! — пробасила дюкесса и сцапала Марка за руки. — Мальчик мой, как давно я тебя не видела! Как ты вырос! Настоящий мужчина. Давно ты приехал? Судя по твоему виду, только что, — она окинула быстрым взором пропыленную и несвежую одежду Марка и его испачканные дорожной грязью сапоги. — Откуда ты явился, с поля боя?

Марк слегка опешил под ее напором. Обычно она держалась очень надменно, обращала на него внимания не больше, чем на стул или шкаф и уж точно никогда не называла "мальчик мой". Однако, избавляться от нее нужно было как можно скорее, и он сказал сухо:

— Простите, миледи, но я очень спешу. Меня ждет отец.

В ответ на это Карлота попыталась ласково улыбнуться. Но у нее ничего не вышло; ее надменный толстогубый рот не умел улыбаться ласково, и улыбка вышла кривая и жутковатая. Когда подобное выражение появлялось на лице императора, это предвещало крупные неприятности тому, кому улыбка была адресована. Марк содрогнулся и попытался пройти мимо, но дюкесса держала крепко.

— Я тоже хотела поговорить с твоим отцом, — заявила она. — Думаю, он примет нас обоих.

Она отпустила руку Марка, но тут же вцепилась в его локоть, и потащила по коридору в направлении кабинета императора. Выглядели они, по мнению Марка, нелепо: дюкесса была выше его на полголовы, а обилие тела превращало ее в настоящую живую гору; при том, что сам Марк был довольно крупного сложения, рядом с ней он терялся. Впрочем, рядом с этой монументальной женщиной померк бы и Барден.

Изображать галантного кавалера было нелегко; Марк стискивал зубы от гнева и отвращения и старался не смотреть в сторону своей дамы. К тому же, его смутно беспокоило и держало в напряжении присутствие за спиной странного слуги дюкессы.

Таким образом, олицетворяя собой трогательное семейное единство, они переступили порог императорского кабинета. Помня о правилах вежливости, Марк пропустил дюкессу вперед и потому не видел, как отреагировал Барден на появление сестры. Реакция же императора была недвусмысленной: его губы решительно сжались, а черты застыли в каменной неподвижности. Вместо того, чтобы подняться навстречу даме, он откинулся на спинку кресла и из-под полуопущенных тяжелых век устремил на гостью мрачный и злобный взгляд. Карлота ответила не менее выразительным взглядом, но все же почтительно склонила перед ним голову. Как уже говорилось, Марк не видел этого обмена взглядами, но зато видел казначей, в почтительном молчании застывший по левую руку от императора; в эту минуту он как раз давал отчет по состоянию государственной казны. Хотя ярость и ненависть в глазах августейших брата и сестры никак к нему относились, он побледнел от предчувствия беды и не смог сдержать дрожь. Видел обмен взглядами и Альберт, сидевший тут же и занятый просмотром счетов. Очень внимательно он посмотрел сначала на Бардена, потом на Карлоту, чуть нахмурился, но ничего не сказал и вернулся к документам.

— Я занят, Карлота, — начал император угрожающе и надменно. — И я попросил бы тебя… — но тут он увидел выступившего из-за спины дюкессы Марка и осекся. Но уже через секунду продолжал ничуть не смягчившимся тоном: — Марк, мне нужно закончить дела.

— Если позволишь, отец, я подожду здесь, — отозвался Марк спокойно.

— Хорошо, — после короткого размышления сказал император и снова обратил взгляд на дюкессу, глаза его вспыхнули. — С тобой, сестра, мы поговорим позже. Оставь нас.

Щеки Карлоты вспыхнули гневным румянцем; она не привыкла, чтобы ее оскорбляли в присутствии тех, кто стоял ниже нее.

— Но я…

— Я сказал — оставь нас, — повторил император, понизив голос, и дюкесса немедленно ретировалась.

— Сядь, — велел император Марку, указывая на кресло в углу, и снова повернулся к казначею. — Продолжайте.

Марк тихо сел, где было велено и принялся рассеянно листать книгу, которую взял с примостившегося рядом столика. В книге он не понимал ровным счетом ни слова, очень уж она была мудреная, а от украшающих ее страницы рисунков Марку стало не по себе. Он взглянул на обложку; название состояло из одного длинного сложнопроизносимого слова и ни о чем ему не говорило. Он отложил книгу и стал прислушиваться, о чем отец говорит с казначеем и Альбертом. Это было гораздо ближе и понятнее.

Наконец, казначей поклонился и ушел, унося с собой пухлую пачку отчетов.

— Иди сюда, — сказал император, делая Марку знак приблизиться. — Садись.

Молча Марк повиновался. Он начинал нервничать. Голос отца звучал глухо и устало, отец был явно не в духе. В таком состоянии малейшая дерзость, малейшее неповиновение могло вывести его из себя, а Марк собирался даже не дерзить — он собирался отстаивать свою свободу воли. Это могло быть истолковано как бунт; а бунты император подавлял беспощадно и решительно. К тому же, Марка нервировало молчаливое присутствие в кабинете Альберта. Говорить, очевидно, придется при нем. Не то, чтобы Марк не доверял Альберту, который был, как ни крути, самым близким к императору человеком, и которого Марк с раннего детства привык видеть рядом с отцом, но разговор предстоял очень личный. Однако, он не посмел просить отца о беседе наедине, и только вопросительно посмотрел на Альберта. Тот сделал вид, что ничего не заметил.