В тот день я увидела, как Том, приблизив к зеркалу лицо, разглядывает себя с выражением удивления и боли. Потом, в отчаянии, он закрыл лицо руками и упал головой на стол… Я поняла, что случилось самое худшее. Да… худшее и ужасное.

Маска Гуинплена[2] была его проклятием, однако это было человеческое лицо, а что вы скажете о зверином теле и человеческой душе в нем! Разве можно придумать большую жестокость?

Арвуд отвернулся к окну и очень тихо сказал:

— Но вы сами, ведь вы сами, Ингрид, усиливаете ее. Разве обезьяна страдает от своей уродливости? Разве она завидует человеку? И наконец, хочет ли она быть человеком? А вы заставили его хотеть этого. Кто же тогда жесток, Ингрид?

Он взглянул на нее и только сейчас заметил, что она не слушает. Вся вытянувшись, она прислушивалась к тому, что творилось за дверью.

Чей-то хриплый голос невнятно говорил:

— …Так это и есть Томас Дан?., знаменитый музыкант. Я так и знал, так и знал…

— Ворн! — вскрикнул Арвуд, бледнея, и бросился к двери.

На фоне черной крышки рояля, поднятой, как щит, он увидел Тома, прислонившегося к ней спиной. Его голова спряталась между сведенными плечами, руки были прижаты к груди, а круглые глаза, глубоко сидевшие под нависшим узким лбом, испуганно и злобно смотрели на человека. Этим человеком был Ворн.

— И вы думали, Ингрид, что эта одежда, эти причесанные волосы скроют обезьянью физиономию? Вы зло пошутили, Ингрид. Я знаю, что эта черная шевелюра прячет волосатое ухо обезьяны…

Ворн шагнул к Тому и протянул руку к его волосам, чтобы отбросить закрывающие лицо пряди. Но в этот миг, оскалив зубы, Том яростно, по-звериному зарычал и прищурился, как животное, готовое защищаться.

Ворн отдернул руку, а Ингрид, вдруг вспомнив дикую сцену с парнем, только что рассказанную Арвуду, подбежала к Тому.

— Том, не надо. Том… Том…

Том задрожал и попятился к ее ногам.

Тот страх, который заставлял его в детстве прятаться в угол под холодным взглядом Ворна, наполнил теперь все его существо. Но к страху присоединилась лютая звериная злоба. Только прикосновение руки Ингрид обезоруживало его.

Он упирался согнутыми пальцами рук в пол и тихонько рычал.

В нем не было ничего человеческого.

Ингрид поняла, что это — конец.

Сухими глазами, в глубине которых горело отчаяние, она взглянула в лицо Ворна и звенящим от боли голосом сказала:

— Зачем вы это сделали?

Ворн погладил ладонью лоб, и не ответив ни слова, вышел.

…Так закончилась история Томаса Дана, музыканта, который прославился в течение одного месяца. О нем так же быстро забыли, и никто никогда не узнал, что большое свирепое животное за решеткой клетки в Центральном зоопарке некогда заставляло людей видеть мир прекраснее, чем тот был в действительности…

Ежедневно сторожа зоопарка видели маленькую женщину под густой вуалью, бесстрашно подходившую к клетке, и удивлялись послушанию свирепой обезьяны, которая позволяла маленькой женской руке ласкать свою жесткую гриву.

Никто никогда не повторил этого эксперимента, потому что Ворн, в тот же самый день, уничтожил все свои научные заметки и исчез из города неизвестно куда.

По-прежнему в стране рождались слабые дети с печатью вырождения, и статистика мертвым языком цифр рисовала путь к гибели.

Т. и Е. Кардиналовские

СОЛНЦА!

анним утром Ченк зашел к своему приятелю О’Нелю. Молодой ученый сидел за столом в глубокой задумчивости. Перед ним лежали несколько раскрытых древних рукописей и книг. Ренц О’Нель был захвачен научной работой — он изучал какие-то памятники древней печати.

Пушистый ковер заглушал мягкие шаги Ченка, и Ренц не шелохнулся, когда он подошел.

— Я за тобой, Ренц! Пойдем.

Но тот сидел, низко склонив голову. Ченк положил ему руку на плечо и… вдруг побледнел.

— Ренц! — воскликнул с болью и ужасом.

Под пальцами почувствовал оцепеневшее, холодное тело. Голова О’Неля как-то жалко, беспомощно качнулась и снова безразлично упала на грудь.

Ченк растерянно взглянул на стол — у развернутой книги разбитая ампула, рядом — радио-фонограф. Резко схватил ампулу — остатки яда! Пытаясь разгадать тайну, нервно перелистнул несколько страниц книги, посмотрел на пожелтевшую обложку, где стоял едва заметный заголовок старого письма — Павел Тычина, «Солнечные кларнеты»[3]. Глаза его остановились на словах, написанных рукой Ренца: «Ченк, спрячь от людей — в этой поэзии страшный яд, убивший меня».

Книга упала на пол… Ченк протянул похолодевшую руку к выключателю радио-фонографа, и мертвую тишину комнаты наполнил спокойный, знакомый голос Ренца:

— Выслушай меня, Ченк. Я многое передумал, прежде чем решиться на этот шаг… Но другого выхода нет… Сейчас я расскажу тебе все, так как не хочу, чтобы смерть моя показалась загадочной. Итак, слушай…

Ченк тяжело опустился в кресло и, словно обращаясь к живому, тихо произнес:

— Я слушаю тебя, Ренц.

— Знаю, сегодня утром ты придешь, Ченк, — продолжал знакомый голос. — Ты собираешься пойти вместе со мной на Солнечный совет… Настало время, считаешь ты, подарить людям твое изобретение, которое усовершенствует продукцию ракетного завода. Тебе хочется, чтобы я увидел твой триумф, разделил твою радость. «Земляне, наше Солнце угасает все быстрее, но вам нечего беспокоиться!» — так скажешь ты. Но я давно уже отчаялся. Помнишь наши споры?! И этой ночью я не спал, все думал. В мыслях я рисовал перед собой смерть Солнца и Земли, ужасное будущее на другой планете… Подумал ли ты, что нас там ждет? Чем грозит нам культурная отсталость жителей чужой планеты? Ведь у них совершенно иной социальный строй, примерно такой, от какого мы некогда избавились ценой страшных революций, кровавой борьбы. Комитет уверял, что в этой неразвитости и состоит залог нашего будущего господства. Помнишь?

Ченк всем телом напряженно подался вперед, и его побелевшие пальцы до боли впились в подлокотники кресла.

— Но это либо глубокое заблуждение, либо сознательный обман! Нас, землян, будет в тысячи раз меньше, чем тех существ. К тому же, что мы сумеем сделать, не располагая ни радио, ни электричеством, ни нашими самолетами? Как бороться? Когда все, что у нас есть, вся наша культура останется здесь, на мертвой Земле, в вечном мраке?!..

Ченк вздрогнул и закрыл рукой репродуктор, будто пытаясь зажать рот Ренца. После вскочил и, заложив руки за спину, начал нервно расхаживать по ковру. И продолжал слушать теперь уже надломленный, скорбный голос друга…

— Я никогда не видал яркого пламени Солнца, как не видит его в наши дни никто из землян. Солнце умерло для нас, и лишь благодаря древней поэзии, что я изучаю всю жизнь — я один познал, узрел Солнце. Счастливые люди древности называли его «пылающим», «лучезарным». Я видел его призрак в своем воображении и не могу больше жить в сумерках нашей планеты. Прощай, Ченк! Я убиваю себя, ибо знаю, что не в силах тебя остановить. Ты слишком уверен в своей правоте, я — в своей. Только беды, только несчастья принесешь ты Земле. Видишь, я смертью своей доказываю, что не готов согласиться с тобой. О, если бы можно было дать Земле новое Солнце! Новое Солнце!..

Голос оборвался вслед за прозрачно-стеклянным звуком. А Ченк все стоял, сжимая в руке маленькую пожелтевшую книжечку, и не мог отвести глаз от вязи букв — «Солнечные кларнеты», П. Тычина.

Затем он сел и стал нервно листать страницы. Насыщенные солнечной мощью и красотой строки стихов сплетали траурный венок над гробом Ренца, и казалось, что умерший говорил словами поэта.