— Не нужно звонить… — сказал Горшков. — У меня недалеко тут знакомые. Съезжу к ним. Только разрешите оставить на заводе прицеп и скажите, когда будет груз.

— Завтра в шестнадцать ноль-ноль. Гарантирую, — Егор Егорович вырвал из блокнота листок и написал на нем несколько слов. — Вот записка охране насчет прицепа. Ну, меня ждут, извините. — Он взял со стола папку и вышел.

Горшков тоже двинулся было за ним, но у двери задержался, нерешительно подошел к женщине.

— Извините… — Дайте мне одно яблоко. Я уплачу, сколько скажете…

Женщина спросила:

— У вас есть ребенок, да?

Она, не колеблясь, достала из ящика яблоко и протянула Горшкову.

Прощаясь, Горшков сильно пожал перепачканные чернилами пальцы женщины, спрятал яблоко на груди под полушубком и вышел.

Вечером тракт лежит на лиловом снегу, как лунная дорожка, и кажется, здесь чаще, чем в лесу, расставлены верстовые столбы, потому что освобожденный от прицепа грузовик летит, как торпеда, вслед за своей тенью по этому снежному морю. Дрожащим туманом висит над степью мороз, из перелеска, заметенного сугробами, выбегает на дорогу волк и шарахается в сторону, ослепленный фарами, осыпанный снежной пылью из-под колес просвистевшей машины. Маленькая лампочка на щитке приборов освещает снизу худые щеки водителя, отражается в запавших глазах, косой лучик света падает на спидометр, там ползут, обгоняя друг дружку, цифры — счет отброшенных назад километров.

В три часа ночи Горшков остановился у железнодорожного переезда; на опущенной перекладине шлагбаума висел фонарь; квадрат света из окна сторожки ложился на кусок оловянно мерцающего рельса и на край черной от мазута шпалы.

Горшков выпрыгнул из кабины, потянулся, разминая уставшее тело. Заиндевевший автомобиль шумно сопел паром, отпотевшие бока капота лоснились, отражая лунный сзет.

В сторожке было тепло. Пламя гудело за раскаленной дверкой чугунного камелька, на широкой лавке-лежанке, сдвинув на глаза рваный треух, дремал старик в ватнике, подпоясанный брезентовым ремнем с двуствольным футляром для флажков.

— Ты зачем, отец, шлагбаум закрыл? Поездов-то не видно.

Старик проснулся сразу. Оглядел ночного гостя, втянул носом запах бензина и хитро подмигнул:

— А чтоб проезжие люди будили меня почаще. Разомлел в тепле, не совладать. А ты, поди, на Петров-Павловск наладился?

Горшков кивнул, расстегнул полушубок, протянул над камельком пальцы,

— А что, отец, если я тут часок-другой передохну?

— А спи на здоровье, — охотно согласился старик. — Чем туда в потемках-то приезжать, перегости здесь. — Он еще раз внимательно оглядел Горшкова. — А нет ли у тебя, часом, спиртишки?

Горшков вспомнил про флягу, сунутую в карман его полушубка Примаком, отдал ее старику, а сам вышел из сторожки. Он отвел грузовик на край дороги, запер кабину и выпустил воду из двигателя.

В будке уже хлопотал старик: появились две кружки, головка чесноку, кусок сала. Горшков присоединил к ним сверток с Ольгиными лепешками. Потом снял валенки, бросил на лавку мехом вверх полушубок и прилег, поджав ноги.

Старик взял валенки и портянки, пристроил их сушиться над камельком и присел к столу.

— Люблю шофёров, — сказал он. — Расторопный, ловкий человек ваш брат. Был у меня сынок вроде тебя, шофёр. Да пропал на войне… Ты как, разведенный употребляешь аль цельный?

Горшков не ответил. Он крепко спал, прикрыв ладонью глаза.

В мутных предутренних сумерках грузовик пролетел длинное село Макушино и снова вырвался на простор. Степь наплывала в малиновых сполохах медленного рассвета, снег плавился по горизонту густым тяжелым огнём и вдруг посветлел, заискрился, заголубел. А потом по этой голубизне замелькали фиолетовые огоньки, похожие на вспышки электросварки. Горшков перестал смотреть вперед и сосредоточил взгляд на пробке радиатора. Она была черная, и глазам стало легче.

Вот на горизонте показалась высокая башня хлебного элеватора. «Петухово, совхоз «Авангард», — вспомнил Горшков. И сразу словно что-то толкнуло в грудь. «Надя! Здесь ведь она живет!..»

На широкой сельской улице он остановил грузовик, запер кабину и пошел вдоль палисадников, приглядываясь к избам.

Сзади раздался скрип легких шагов по снегу. Горшков повернулся. Девочка в белых фетровых валеночках и в овчинной шубке бежала к грузовику.

Не веря себе, Горшков позвал:

— Аня!

Девочка остановилась, удивленно тараща светлые глаза, и запрыгала на месте. Горшков понял: дочка узнала его.

Задыхаясь от радости, он прижал ребенка к себе.

— Аня! Как ты сюда попала?

Девочка поправила на голове сбитый платочек, оглянулась на набежавших откуда-то мальчишек и ухватила отца за руку:

— Пойдем домой.

— Куда? — переспросил он, не трогаясь с места.

— К бабушке, домой. — И она потащила его к деревянному дому недалеко от колодца.

Горшков машинально стряхнул с валенок снег метелкой, приставленной к высокому коыльцу, и вслед за дочерью вошел в незнакомый дом.

Прыгая то на одной, то на другой ноге, Аня кричала:

— Бабушка! Папа приехал! На грузовике! Пожилая женщина, высокая, с суровым лицом, поднялась из-за стола. Казалось, она не удивилась.

— Дверь закрой. Выстудишь дом.

Она подошла к Горшкову, протянула руку и сказала без улыбки:

— Ну вот, ты и явился, слава богу. Из Петропавловска едешь? В детдоме был?

Горшков молчал: с простенка между окнами с увеличенной фотографии смотрела на него Надя. Её спокойные глаза объяснили ему все. Горшков двумя руками схватил протянутую ему руку и затряс ее. Он давился словами.

— Анна, — сказала женщина, — не раздевайся, погоди. Беги к бухгалтеру, скажи, чтоб уходил, не ждал меня. Завтра доделаем. Гость, скажи, приехал.

Девочка опять запрыгала было, но вдруг стихла и спросила недоверчиво:

— А он не уедет? Я в прошлый раз заснула, а он уехал. В больнице когда была.

Горшков сказал сдавленным голосом:

— Нет. Я побуду немного…

— Опять немного?

— Беги. А то Петрович зря ждет меня.

Когда за Аней захлопнулась дверь, женщина сказала:

— Будем знакомы, однако. Меня зовут Анфиса Павловна. Надежда — моя дочь. А я работаю в совхозе. Директором. — Она достала из кармана вязаной кофты очки в железной опразе, старательно их протерла, надела. Но в конце концов посмотрела на Горшкова поверх стекол. — Надежда взяла ребенка из детдома погостить, поскольку отец на фронте. А Анюта стала ее матерью называть и меня определила в бабки. Вы будьте… ты будь спокоен, девочка нам совсем как родная.

Анфиса Пазловна отошла к большой русской печи, достала ухватом крынку молока, поставила на стол. Потом открыла дверку старого дубового буфета, вынула хлеб, тарелку, миску с винегретом.

— Поешь с дороги, — сказала она. — Снимай полушубок.

Горшков начал отказываться. Ему действительно не хотелось есть, но Анфиса Павловна решительно усадила его за стол, нарезала хлеб и села напротив, скрестив руки на груди.

— Надежда говорила: не желаю, мол, чтоб он думал, будто его привязать хочу, женить на себе. А я думаю, чего дурака валять? Коли друг друга любите… Вот и получается, вся семья в сборе.

Голос Анфисы Павловны звучал ровно, по-деловому.

Горшков встал. Его усталое небритое лицо посветлело. Уже не таясь, он заплакал и засмеялся. У Анфисы Павловны глаза смягчились.

— Ну и ладно. Все будет хорошо. Хорошо будет. Ты себя не изводи.

Вбежала Аня. Не сводя глаз с отца, выпалила скороговоркой:

— Бухгалтер завтра с утра в район поедет, а уж потом сюда. Зайдет в контору после обеда. А я скоро в школу пойду, мне мама сумку купит.

Анфиса Павловна притянула девочку к себе и принялась раздевать. Под головным платком у Ани оказалась светлая косица с бантиком.