Мигом вытащил я нож из-за голенища, отхватил у кабана хвост, сунул его в зубы первому поросенку и тронулся в путь, а за мной весь выводок кабаний как на поводке потянулся.

Так я с одного выстрела семь кабанчиков и свинью в придачу добыл.

Отец с дедом в мою честь пир закатили — три тарелки холодца из моих трофеев наварили. Из одной щетины столько жиру натопили, что все наши деревенские как ни старались, никак ложками пробить не могли. Тогда я принес топор, присел на корточки да как рубану со всего маху… Но угодил по краю. Тарелка подпрыгнула, перевернулась, холодец по полу разлетелся, а мыши вмиг угощение по норкам разнесли.

Разозлился я, кинулся крушить их норы, только дедушка удержал мою руку и сказал:

— Не сердись. Дешево досталось, задешево и рассталось… От семерых всегда меньше пользы, чем от одного. От твоей жадности и лес опустел, и деревня еще одним недобрым делом прославилась, — сказал это дедушка и посмотрел на меня грустно-грустно. И так мне от его взгляда стало холодно и тяжко, будто в груди вместо сердца у меня гладкий холодный камень лежит.

Перестарался.

Как я решил, когда в аистином гнезде сидел, так и сделал: от соседа принес в шапке щеночка махонького и стал растить. А когда подрос мой Чюпкус, оказалось — пес редкой охотничьей породы, почти совсем исчезнувшей на земле. Лапы у него, как у теленка, — толстые, нарастопырку, хвост — мохнатый, бубликом, шерсть колючая, как щетина на платяной щетке, уши — длиннющие, до земли висят, приходится над головой веревочкой завязывать, как на зимнем треухе, чтобы на бегу в ногах не путались, голос хриплый, клыки острые, выше носа торчат. А вообще-то характер у песика покладистый: когда спит — и с палкой подойдешь, а когда сторожит — и палки не нужно.

Листал я его родословные книги и в седьмом томе прочел, что порода эта очень и очень солидная — помесь чистейшей литовской гончей, французского свинопаса, английского конокрада, цыганского дога и прусского бульдога. Его предки, как писано в девятом томе, у древних литовских князей в покоях зайцев травили, в шубах медвежьих блошек ловили, шляхтичей чванных за икры хватали, рыцарей-крестоносцев выть на луну обучали.

А однажды такой случай случился. Триста тридцать третий собачий прапредок Чюпкуса, по кличке Гребкус, бежал как-то по дороге и нашел грош оброненный. Схватил в зубы и со всех собачьих ног помчался к своему хозяину Йоселису в корчму. На беду в ту самую пору ехал в карете по той же дороге ясновельможный пан Гвера. Как увидел он золото, тотчас велел слугам остановиться и грош у пса безродного отобрать.

Схватили слуги грош, взобрались обратно на козлы и дальше поехали. А Гребкус бежит сзади и с досады тявкает:

— По бедности отнял! По бедности отнял!..

Надоело пану слушать Гребкусов лай, швырнул он грош в окошко кареты и думал, что отделался от въедливой твари, да не на такого напал. Схватил Гребкус грошик, но не отстает, продолжает гавкать:

— Со страху отдал! Со страху отдал!..

Разозлился пан:

— Стану я такого паршивца пугаться!.. Слуги, отобрать у голодранца золотой!

Слуги опять слезли с козел, отняли грошик у Гребкуса и дальше поехали. А. Гребкус всех собак с округи созвал, подучил, бегут они за каретой и на разные лады заливаются:

— По бедности отнял! По бедности отнял!

Побелел пан от такого оскорбления, швырнул грош на дорогу.

— Со страху отдал! Со страху отдал! — не унимается Гребкус, а за ним и вся свора.

Тут уж пан совсем взбеленился. Велел слугам гнать коней вскачь. Хлестнули те рысаков кнутами, и кони понеслись во весь опор. Вихрем летел пан в карете, но еще быстрее мчались Гребкус с приятелями, не переставая драть горло:

— Со страху отдал!..

Во время бешеной скачки и слуг своих пан-шляхтич растерял, повываливались они на дорогу, и самого растрясло до полусмерти, и коней загнал, а от Гребкуса все равно не убежал. В конце концов ясновельможный пан заткнул уши паклей, натянул на голову шубу и лежит, мертвым прикинулся, может, отцепятся, думает. Но не тут-то было. Учуял Гребкус обман и решил пана перехитрить — в речке утопить. Стали пана из кареты выволакивать: за одну полу потянут, за другую потащат, за пятки куснут, за икры хватнут, только ничего не выходит, не поднимается пан, и все тут.

"Замерз, наверное", — решили собаки, победно подняли хвосты торчком и разбежались довольные. А Гребкус домой героем вернулся.

Вот какими смекалистыми и упорными были предки Чюпкуса еще в средние века. Так что уж о нем говорить? За последнее столетие, после ужасного собачьего мора, эта порода до того навострилась в упорстве, что Чюпкус мой, если за кем во сне увяжется, до тех пор дрыхнет, пока не догонит свою жертву.

Однажды зачем-то нужно мне было Чюпкуса разбудить. Так я его, представьте, в воду бросил. Уже пузыри идут, а он знай себе спит. В землю его закапывал, пятки щекотал, соломинку в нос совал, по-всякому ухищрялся, пока, наконец, удалось запахом шипящего сала поднять. Оказалось, Чюпкус вовсе не спал, просто он загнал во сне на дерево кота, да не простого, а самого вредного в нашей деревне, и караулил, глаз с него не сводил.

Кот сидит, а Чюпкус спит и караулит. Кот изнывает на дереве, а Чюпкус похрапывает и сторожит. Кот уже обессилел вконец, а Чюпкус — сторожит, ни на минуту глаз не открывает, чтоб не упустить врага.

Так и караулил, пока запах сала не перешиб его упорства.

За свое вмешательство я извинился, а его за упорство угостил — березовой кашей с тем самым салом. Не совсем, правда, с салом, больше с запахом.

А то был еще такой случай. У нашего соседа беда приключилась — какие-то негодники свели со двора быка. Не прошло и получаса, как мы с Чюпкусом были уже на месте происшествия. Глазом моргнуть никто не успел, как мой Чюпкус взял след. Кинулись мы в погоню за злодеями. Два часа бегом бежали. Наконец в придорожных кустах нашли теленка спрятанного. Знает мой Чюпкус дело! Люди, правда, стали сомневаться, только я все чин-чином по-научному им объяснил:

— У быка сколько ног? Четыре? И у теленка четыре. И у того и у другого копыта раздвоены? Раздвоены. А что от рогов на земле следа не остается — так тут уж Чюпкус ни при чем. Нашел пропажу, и нечего болтать зря. Только авторитет моего пса подрываете!

А сосед наш — тот уж так благодарил, слов найти не мог, молился на нас, от радости чуть изрядной дубинкой не перекрестил. Но это уже другой разговор…

До злодеев-грабителей Чюпкус еще целый год добирался. И до того их настращал, что с испугу они за границу сбежали. Но Чюпкус все не унимался, след не терял. На следующий год, едва снег сошел, он привел к заброшенной могиле и стал землю лапами рыть. Я сразу сообразил, что за собака тут зарыта. Ну, не то, чтобы собака… Одним словом, схватил я лопату и стал копать. Копал-копал, покуда девять потов с меня не сошло, а докопался-таки. Оказалось, мой пес учуял: в этой могиле был похоронен бронзовый чубук палисандровой трубки дальнего предка двух злодеев, который прославился грабежами еще во времена соловья-разбойника.

Вот какой удивительный нюх у моего Чюпкуса!

Но все это сущие пустяки по сравнению с тем, что произошло потом. Не упорством и не чутьем прославился мой пес на весь мир, а совсем другим, неведомым ни одной собаке свойством, которое я, посоветовавшись с нашими балаболскими говорунами, назвал "телецуцикомагизм". Это начала слов, которые все хорошо знают и очень часто произносят: "цуцик" — намекает на происхождение Чюпкуса, "магизм" — сокращение от магнетизм, теперь все о нем говорят. Ну, а "теле" я добавил просто так, чтобы новый термин звучал более научно и скорее прижился. Быстрее, чем "телик", наверное, ничто не приживается!

А дело было так.