При демократии хотя бы формально каждая личность равноценна. Ложь, конечно: быть безымянным рядовым - участь почти такая же безнадежная и при формальной демократии, достаточно посмотреть, как хоронили безымянных солдат в Афгане или теперь в Чечне - снова как бездомных собак. Многие вообще остались неопознанными. Интересный итог жизни - неопознанный труп. Зачем было жить в таком случае?!.. Но при демократии расширяется спектр возможностей. При самодержавии вершина всего одна, при демократии их несколько. Даже чемпионат в каком-нибудь популярном виде - самостоятельная вершина, пик иерархии, к которому стремятся все собратья по спорту. Благодетель человечества, первооткрыватель нового способа связи или нового вида энергии - тоже на своей вершине.

Быть первым - или никаким. Это так понятно. Став никаким, Герой потерял возможность страшиться за свою жизнь. Что еще хорошо, он свободен от привязанностей. Ведь чем утешают себя бесчисленные безымянные никакие: они должны жить, потому что нужны детям, женам, даже любимым собакам и кошкам. Вот и милая бабуля, между прочим, должна жить подольше, потому что без нее плохо придется ее дорогой Мавроде; Мавродю, откровенно говоря, после нее могут просто усыпить или - в лучшем случае - выкинуть на улицу. Значит, бабуля наполовину живет ради своей Мавроди. А когда погиб очередной майор в Чечне, что первое сказали в новостях? "Отец троих детей!" Значит, сам по себе он не очень-то и ценен, но обездолены дети, сделались сиротами. Детей жалко, а не майора, ради них он живет. Потому что дети - еще не проявлены, еще не умерла надежда, что они добьются чего-то, сделаются самоценны; а нет - надежда перенесется на их детей... И все признают такую шкалу. А Герой, как и в пятом классе, по-прежнему живет только ради себя, у него ни детей, ни жены, ни собаки, никто не осиротеет. Оставайся он гением и благодетелем, он был бы самоценен: когда достаточно молодым умер великий Карузо, никто не сказал, что остались маленькие дети. Или - не остались. И вообще, были ли у Карузо дети? Он ценен сам по себе. Эйнштейн, столь нелюбимый Борей Куличом, ценен сам по себе, а не как опекун и защитник своих детей. Вот чего всегда хотел Герой: чтобы его ценили самого по себе, а не как защитника своего сына или любимой собаки, которые иначе осиротеют. Кстати, у очень многих великих людей дети как-то не сложились в жизни. У Ленина и Гитлера, - как бы к ним ни относиться, но историю они повернули на свой лад, - детей не было. У Сталина были - и все как один несчастны, потому что быть сыном великого человека - бремя почти невыносимое. У Пушкина дети были, у Лермонтова - нет, так же как у Некрасова, Блока. Великим людям есть что предъявить в итоге, а всем прочим - нечего, разве что детей.

И получилось, что на удивление вовремя он лишился иллюзий относительно своей гениальности. Можно быстренько состряпать очень складную гипотезу: подсознание знает о состоянии внутренностей, оно нащупало уже зреющую опухоль - и вовремя подкинуло бодрствующему разуму разочарование в собственной великой миссии. Чтобы не страшно было узнать о своем раке, чтобы быть готовым умереть вполне равнодушно.

"Приходите на обед!" - послышалось объявление прямо над головой. Ого, больница настолько продвинута, что имеется радиосвязь в палатах. Соседи зашевелились. Каждый брал с собой тарелку и ложку.

- А что, тут нужно свою посуду иметь? - удивился Герой.

- Да, иначе есть не дадут, - в ответе послышалось какое-то злорадное удовольствие: мол, вот до чего довели страну.

Герой все-таки пошел беспосудно, потому что вдруг активно захотел есть. И на первый раз был наделен казенной тарелкой и ложкой. Смилостивилась очень толстая, хотя еще совсем молодая буфетчица: опасное производство у бедняжки, вот она и страдает.

Джулия появилась первой. Нагруженная сверх всякой меры.

- А-а, вот ты куда залег! Сейчас тебя усовершенствую. Тут, наверное, есть холодильник, куда разгрузиться. Но погоди, надо сначала разобраться с палатой. Не лежать же тебе в таком общежитии. Надо снять отдельную. Должны же быть отдельные номера для коммерческих больных. Сейчас я узнаю.

Говорила она громко, так что соседи могли слышать, что Джулия думает по поводу их "общежития".

Герой их еще толком не успел разглядеть - лежат все молча. Один читает, двое, похоже, спят. И хорошо: очень не хотелось выслушивать бесконечные разговоры о болезнях. Лежали молча, но после речи Джулии проявились.

Она ушла разведать ситуацию, а сосед, который читал, сообщил как бы в пространство:

- Разбежалась. Здесь у нас отдельных нет. Не додумались пока. Просто этаж есть для больших чиновников и миллионеров. Там и Яковлев лечится иногда в трехкомнатной палате, говорят.

- Вот говорят философы, перед жизнью и смертью все равны. Ни черта! послышалось с крайней койки.

Герой всегда знал, что перед жизнью и смертью все неравны в особенности, но высказываться не стал.

- Но здесь тоже неплохо, - возразил первый собеседник. - Мы же лежим - и ничего. Вот я, например, даже академик.

Джулия вернулась, слегка утратив апломб:

- Это еще надо с главным врачом согласовывать. Не так всё просто.

- Обожди, не суетись, - Герой встал, вывел ее в коридор. - Не надо так всё сразу. Важно не где лежать, а кто будет резать. Здесь хорошие хирурги, мне сказали в поликлинике.

- Ну и что? Тут на другом этаже коммерческие палаты, сказала сестра. Те же хирурги разрежут и там... Ну хорошо, это мы еще обсудим, - неожиданно быстро согласилась Джулия. - Все-таки ты не в коридоре, а то я уж боялась, когда ехала. Холодильник общий тут есть, давай я выложу тебе припасы. Чем меньше ты съешь здешней баланды, тем лучше.

Против таких приношений Герой не сопротивлялся. Как и против плейера с десятком кассет. Впрочем, ценнее было то, что в том же футляре помещался и приемник.

- Ладно, расскажи теперь толком, что случилось? И зачем тебя сразу резать?

Наверное, это правильный подход: сначала комфорт, а уж потом - диагноз.

- Ну чего, нашли вдруг опухоль на почке. Так что не резать ее нельзя. От всяких таблеток она не рассосется.

- Ну и что! Опухоли бывают всякие. Вполне добродушные, или как это доброкачественные. Так что ты держи пистолетом - хвост.

- Я и держу, - сообщил Герой. - Просто сообщаю факты.

- Ну вот и хорошо. Надо внушить себе: "Я буду здоров, все будет хорошо!"

Объяснять Джулии, что ему теперь все равно, что с ним будет дальше, Герой не стал.

И тут появилсь Любка.

- Привет, Герка. Вот тебя куда занесло... Ой, Джулинька, ты уже здесь. Женщины звучно расцеловались. - Ну ты посмотри, куда занесло нашего дорогого красавца! И сам теперь киснет.

- Да уж, выкинул он штуку. Ну мы тут с тобой скоординируемся, верно? После операции, может быть, придется ночами подежурить. Установим график.

- Ой, прямо уже операция?

- В таких случаях, чем скорее, тем лучше, - тоном знатока объяснила Джулия. - Опухоль надо поймать вовремя, как малька, пока он не вырос вот в такого крокодила!

- Очень хорошо, если вовремя. Но ничего просто так не бывает. Значит, чем-то ты, Герка, заслужил.

Герой не нуждался в утешениях, но такое прямое злорадство его немного удивило. Все-таки сестра могла бы поахать по-женски, а не читать мораль.

- Если все получают заслуженно, значит и Пушкин заслужил, что его вовремя застрелили. И Леннон заслужил. И Гагарин. Уж он-то такой был простой парень, все его любили, а тоже заслужил, да? А уж от чахотки умирало раньше половина поэтов и ученых, когда чахотка была как теперь рак. Тоже заслуженно?

- Не нам судить. Значит, заслужил. Отвечай за себя, а не за других. Просто надо тебе понять посланный сигнал - и перестроиться. Гагарин сразу погиб, и Леннон твой, им некогда было осознать, а тебе дается сигнал: раз растет постепенно эта опухоль, значит, что-то ты неправильно делаешь. Не туда жизнь заворачиваешь.