После речи Коршунова все сразу заговорили:

- Возражаю! Возражаю! Техника - только для человека. Техника для человека, а не человек для техники!

- Техника вовсе не есть необходимость. Сами же вы говорите, что целые тысячелетия не было никакой техники.

- А что же человек-то? Значит, пешка? Человек значит пешка? Так, по-вашему?

- Ведь это какая-то судьба, фатум, рок. Мойра какая-то. Так никогда не бывает! Так не бывает!

- Да возьмите наш Беломорстрой. Ведь это же идея Сталина. Не будь продуманной идеи у Сталина, не было бы и Беломорстроя. Какая же это судьба?

- Нет, нет, дело вовсе не в Сталине. Сталин выдвинут эпохой. Беломорстрой - закономерный результат нашей эпохи.

- Нельзя проповедовать фатализм, сидя на трассе и регулируя водоспуски. Что это будут за водоспуски, если все время уповать на фатум?...

- Хе-хе! Эдак наши шлюзы понесет в Белое море, а мы будем только моргать глазами.

- Не фатализм, не фатализм. Это - нигилизм. Вот что! Это - нигилизм!

Коршунов улучил мгновение, когда стало тише, и громко сказал

- Товарищи! Слово! Одно слово!

Стало тише, и он продолжал:

- Я вовсе ни на что не уповаю. И я вовсе никакого идеала не рисую вам ни в прошлом, ни в будущем.

- Но вот это-то и плохо, - сказала вдруг инженерша Елена Михайловна. Это-то и плохо. Вы отнимаете у человека его естественные стремления и обессмысливаете то, что, может быть, для него самое дорогое и самое ценное.

- Дело же в этом, - заговорил Абрамов, славившийся у нас как прекрасный расчетчик шлюзов и как наиболее ортодоксальный марксист. - Дело в том, что для этой необходимости вы не дали никакого объяснения. Я согласен, что техника, это - необходимость. Но откуда же взялась такая необходимость? Это надо объяснить. Потому и получается такой фатализм. Надо объяснить.

- Экономически? - спросил Коршунов, как будто бы желая уколоть Абрамова.

- Не экономически, но социологически, - невозмутимо продолжал тот.

- А естественно-научно вы не хотите объяснять?

- Это механизм.

- А позвольте вас спросить, - начал наступать Коршунов. - Что для вас первоначальнее, природа или история?

- Природа.

- Значит, история определяется природой?

- Нет, я же вам сказал, что это - механизм.

- Но тогда, значит, не природа определяет историю, а, наоборот, история природу?

- История определяет взгляды на природу.

- Вы отклоняетесь. Я вас спрашиваю не о взглядах на природу, но о самой природе. Что, природа - существует сама по себе и ни от чего не зависит и, наоборот, все собою определяет, включая и историю, или же - над ней еще что-то есть, что определяет ее саму. И не есть ли это история?

- Но тогда получится, - защищался Абрамов, - что законы природы объективно меняются в зависимости от того, какой класс стоит у власти?

- Совершенно правильно, - с деланным восторгом крикнул Коршунов. Совершенно правильно! Вот это и было бы настоящим марксизмом.

- Но ведь это же нелепость. Вы хотите, чтобы марксизм был нелепостью?

Тут раздались голоса протеста

- Перестаньте, не надо! Ближе к делу! При чем тут марксизм? Товарищи, вы забыли о технике! Нельзя ли обойтись без политики и экономики? О технике! Говорите о технике!

Коршунову удалось опять заговорить громче других, и он привлек внимание большинства, хотя кое-кто все еще продолжал спорить между собою:

- Товарищи! Когда я начинаю объяснять историю природой, меня упрекают в механизме. Когда я начинаю объяснять природу историей, меня упрекают в нелепости.

- Довольно, довольно! - раздались опять голоса. - Говорите о технике! Вы будете говорить о технике?

- Вот я и утверждаю о технике, - громко, но доброжелательно продолжал Коршунов, - что она есть необходимость; и если меня спрашивают, какая это необходимость, то я и отвечаю: природная необходимость, физическая необходимость. Тут дело не в истории, не в человеке, не в потребностях, не в улучшении жизни, а дело в физических законах. Для меня тут нет никакой философской проблемы, -так же, как и у астронома при вычислении орбиты луны. Это так есть, - вот и вся философия.

- Левобуржуазный материализм, - вставил Абрамов, - осужденный всеми, и Марксом, и Энгельсом, и Лениным!

- Я не понимаю, - сказал Коршунов, - чего вы от меня хотите.

- Я хочу, - может быть, и не столько от вас, сколько от себя, - чисто социологического объяснения

- Но тогда и объясняйте сами, а факт-то должны признать.

- А факта необходимости я и не отрицал.

Елена Михайловна опять не удержалась.

- А я отрицаю самый факт. Никто меня не убедит, что человек не свободен. Ведь, это же идти против самой элементарной очевидности. Ну, посудите сами: как это возможно, чтобы человек не раздумывал, не выбирал, не решался на то или на это, не был ответственен за свой выбор и т. д.? Ведь это же, товарищи, нелепость.

При слове "нелепость" все рассмеялись, кроме Абрамова, который продолжал в серьезном тоне:

- Разумеется. И свобода, и выбор, и ответственность вполне остаются за человеком. Но это и есть для него необходимость. Его рок и судьба - быть свободным. Он осужден на эту суровую и неумолимую и, если хотите, фатальную необходимость - быть свободным.

- Прыжок из царства... - начал было кто-то пищать тоненьким голоском из угла, но его тут же перебили:

- Довольно! Ясно и так! Давайте дальше. Сергей Петрович, может быть сейчас хотите?

Все обратили взоры на Михайлова, который до сих пор не проронил ни одного слова в споре и даже сидел в отдалении. Я тоже прибавил!

- Сергей Петрович, хотите? Садитесь ближе к столу.

К моему удивлению, Михайлов вдруг согласился говорить и сел на видное место.

Он говорил так.

- Я начну с некоторых биографических фактов. Это - вы увидите - будет как раз на тему. Вам известно, что я приехал сюда не по своей воле. Вы не думайте, однако, что я придаю этому факту какое-нибудь особенное значение. Наоборот, этот-то факт как раз и не имеет никакого значения. И если я о нем заговорил, то только в виду его символичности.

Я - сын состоятельных родителей; мой отец был крупным чиновником в министерстве юстиции. Я имею "буржуазное" происхождение, воспитание и привычки. Спрашивается: чем я виноват, что отец мой тайный советник и что я говорю на трех языках? Я родился в 1904 году. Спрашивается: чем я виноват, что я родился в 1904, а не в 1910 году, что я родился в XX, а не в XXV и не в XV веке? Спрашивал ли кто-нибудь моего согласия на то, чтобы родиться 1 сентября 1904 года и чтобы родиться вообще? Я, может быть, совсем не хочу жить. Но почему-то вдруг, хочешь, не хочешь, - будьте любезны, извольте жить! Жить значит бороться, отстаивать свои интересы. Жить, это значит иметь вечный голод и жажду и вечно их как-то удовлетворять. Жить иной раз можно только так, что или сам убегаешь от смертельной опасности или вынуждаешься преследовать другого, наносить вред другому, - может быть, мучить его или убивать. Но при чем тут я? Я испытываю голод и должен его удовлетворять. Но почему же вдруг я должен его удовлетворять? Ведь этот голод не сам же я себе придумал! Я не хочу никого преследовать; я не хочу, чтобы преследовали меня, я вовсе никак не хочу ни с кем бороться. Но волей-неволей я должен бороться за существование, чтобы не умереть с голоду, с холоду, от болезней и т. д. Спрашивается: почему я должен это делать, если не я сам выдумал это самое существование и если в глубине души я сам даже против него? Ведь это все равно, если вы дадите мне в чертежку плохой и неверно рассчитанный чертеж, по которому сооружение должно разрушиться в первые же дни после своего окончания, а я, который только послушно копировал этот чертеж, буду потом отвечать за ваше сооружение.

Четырнадцатилетним школьником я увидел первые уличные бои в революционном Петрограде. Боролись, как говорили, какие-то пролетарии с какими-то буржуями. Но позвольте! Причем же я тут? Я не хочу быть ни буржуем, ни пролетарием, - почему я должен принимать участие в этой борьбе? Так нет же! Должен! Но почему должен? Мне одинаково противно и то и другое. Представьте себе, что где-нибудь в диких областях Африки какое-нибудь племя готтентотов не на живот, а на смерть сражается с каким-нибудь племенем бушменов. Ну, и при чем тут я? Почему я вдруг должен участвовать в этой драке? Мне скажут: но вы же сами сказали, что вы буржуазного происхождения. Однако, товарищи, это же смешно: ну, чем же я виноват, что я родился тогда-то и так-то от таких-то родителей? Ведь не я же сам себя родил! Да и родители-то мои едва ли виноваты в моем рождении, потому что не они же сами придумали себе тот непреодолимый животный инстинкт, который - может быть, опять-таки против их же собственной воли - толкал их к браку и продолжению рода. Но раз сомнительно, виноваты ли они в моем рождении, то уже абсолютно несомненно, что сам я совершенно в этом не виноват. И тогда почему я должен драться и защищаться?