Моя ссылка на Беломорстрой есть самая легкая, самая незначительная и пустая ссылка. Гораздо важнее, что я нахожусь в бессрочной ссылке в свое хрупкое и капризное тело, цели которого я почему-то должен преследовать, в то время как мне чужды и непонятны и эти цели и самое тело. Еще важнее, что я сослан в XX век, в определенную социально-историческую эпоху, что мне навязана борьба, которая мне чужда и непонятна и в которой обе стороны для меня одинаково неприемлемы. Но еще хуже и еще незначительнее та бессрочная ссылка в жизнь вообще, которая мне совершенно не нужна в таком виде и которая насильственно навязана мне, как будто бы я сам ее придумывал и осуществлял. У меня душу воротит от всего этого безобразия, гнусности, злобы, беспомощности и ничтожества, которое именуется человеческой жизнью; и я же, оказывается, и виноват во всем этом, я же и расхлебывай чужую кашу. Техника, рассматриваемая с этой точки зрения, тонет в злом, мстительном и беспомощном безумии жизни.

После речи Михайлова наступило молчание.

Сам Михайлов кончил речь как-то неловко. Казалось, что он хочет еще что-то сказать, так что молчали еще из-за того, что ожидали какого-то окончания.

Однако Михайлов на этом и кончил; и через несколько мгновений все поняли, что продолжения никакого не будет.

Довольно долгое молчание прервал упоминавшийся выше Абрамов:

- Со многим, что вы сказали, Сергей Петрович, я вполне готов согласиться, если бы не одна, вредная идея, которая лежит если не в основе, то во всяком случае1 на переднем плане нашего настроения.

- Я вас слушаю, - сказал Михайлов.

- Скажите, вот эта самая ссылка, о которой вы говорите, она ведь, говорите, против вашей воли?

- Разумеется, как и ваша.

- Нет, меня оставим. Вы сюда высланы против вашей воли?

- Как и вы.

- Так. И вы говорите, что вы расхлебываете чужую кашу?

- Непременно.

- Значит, Беломорстрой для вас - чужая каша?

- Как и вообще жизнь.

- Нет, позвольте. Жизнь оставим. Беломорстрой, говорите, для вас чужая каша?

- Положим.

- И он, говорите, вам навязан?

Тут заговорило несколько человек:

- Оставьте, не надо! Поликарп Алексеевич, бросьте грязное дело!

Михайлов не струсил и довольно бойко заговорил:

- Ни в коем случае! Почему "оставьте"? Ни в коем случае. Тут надо договориться. Я вас слушаю, Поликарп Алексеевич.

- Так вот, вопрос мой простой, - продолжал Абрамов. - Если Беломорстрой вам навязан, то и советская власть, стало быть навязана?

В комнате начался переполох.

Многие повскакивали с места и начали громко говорить, спорить и кричать. Каждый старался перекричать другого; и я уже начинал побаиваться, как бы это не кончилось следствием по статье Уголовного Кодекса 58 .

Невозможно было понять общего настроения присутствующих. Я не мог даже разобрать, был ли кто за Михайлова или за Абрамова. Было ясно только, что в эту маленькую толпу мещан вошло что-то страшное, им непосильное, могущественное, от чего они инстинктивно отмахивались, как Фауст от вызванного им самим Духа Земли.

Надо было что-нибудь предпринимать. Я стал ловить более тихие моменты в словесной свалке и, наконец, заговорил:

- Товарищи! Вы подводите меня. Вы знаете, чем это может кончиться?

Я врал. Мне вовсе не было страшно. Однако другого аргумента я не подыскал.

- Товарищи, - крикнул я еще сильнее. - Это невозможно. Лучше тогда расходитесь. Слышите? Идите кричать на улицу!

Я полушутя, полусерьезно даже толкнул в спину одного запальчивого спорщика.

Понемногу страсти начали успокаиваться. И громче других говорил опять все тот же Михайлов, который ровно ничем не смутился или делал вид, что не смутился:

- Я вам отвечаю. Слышите? Я вам отвечаю... Тише, внимание! Я вам отвечаю: да, советская власть мне навязана... Да тише же! Но я вам еще что скажу: я имею право так говорить, а никто другой не имеет права так говорить. Да! Другие возражают политически, а я...

- А вы метафизически? - без всякого добродушия вставил Абрамов.

- А я человечески. Не метафизически, а человечески!

- Не знаю, что хуже, - метафизическая или человеческая контрреволюция!

Последнее замечание, однако, внесло почему-то вдруг полное успокоение. И я заметил, что публика настроена против Абрамова, или, по крайней мере, против его резких формулировок.

Воспользовавшись наступившей тишиной, я выдвинул наиболее спокойного оратора из желавших говорить, это - все того же Коршунова, и сказал:

- Ну, слово принадлежит товарищу Коршунову. Андрей Степанович, начинайте!

Коршунов заговорил так.

- Чудное дело! Я вас всегда считал своим противником, добрейший Сергей Петрович... Но сегодня... сегодня вы меня поразили. Сначала я даже не знал, что и возразить. И только сейчас, всего несколько мгновений назад, я понял, что вы остаетесь моим обычным противником, хотя не знаю, сумею ли я сейчас это достаточно ясно формулировать. Вы утверждаете, что техника, да и вся техническая культура нам навязана. Я тоже утверждаю, что технический прогресс движется сам собою, не спрашивая согласия у отдельных людей. Вы красноречиво говорите, что человеку не дано даже судить об истинных причинах и целях технического прогресса. Я тут тоже с вами согласен. Кое-что ценным представляется мне и в ваших общих рассуждениях о жизни, хотя это уже какая-то философия, а я себя философом не считаю. Но вот, добрейший Сергей Петрович, что вы заслонили от меня своим красноречием и что я все-таки сейчас твердо держу в уме, спохватившись после первого впечатления от вашей речи. Меня обвиняли в фатализме. Но что же получается у вас? У вас ведь получается прямо мистическое учение о судьбе, после которого остается только один разумный выход, это - самоубийство. Не слишком ли вы перегибаете здесь свою философскую палку в сторону пессимизма, иррационализма и даже просто мистики? Не лучше ли будет ограничиваться здесь подходом только естественно-научным? Это ведь и проще и надежнее и как-то чище, безболезненней. Скажите, ведь вы проповедуете судьбу?

- Я совершенно ничего не проповедую, - спокойно и уверенно сказал Михайлов, - тем более не проповедую какую-то судьбу.

- Но ведь это все же фатализм?

- Так получается.

- Ага, значит, и сами вы согласны!

- Я согласен с тем, что так получается, но я в этом совершенно неповинен.

- Но кто же тогда повинен? Вы что-нибудь утверждаете или ничего не утверждаете?

- Я утверждаю.

- Что вы утверждаете?

- Я утверждаю два-три простейших факта. Первый факт, это - полная неповинность в своем появлении на свет. Вы отрицаете этот факт?

- Этого отрицать нельзя.

- Хорошо. Второе: ни вы, ни я совершенно неповинны в той социально-исторической системе, которая сложилась к моменту нашего рождения, - по той очевиднейшей причине, что нас попросту не было тогда, когда она складывалась. Факт?

- Факт.

- Ну, и что же? Разве это не "судьба"?

- Ага, значит, вы утверждаете, что это судьба?

- Я уже сказал, что так получается. Но я ровно ничего не проповедую. Хотите отрицать факты - отрицайте.

- Да нет же! - начинал горячиться Коршунов. - Ровно никаких фактов я не отрицаю. Но я требую, чтобы факты были объяснены.

- Естественно-научно?

- Естественно-научно.

-Но это совершенно не двигает вопрос с места.

-Почему?

- Да потому, что факт все равно останется фактом, объяснили вы его или нет.

-Не согласен! Естественно-научное объяснение покажет, почему сейчас такая техника, а не иная. Вместо судьбы получится ясная логика.

- Андрей Степанович2, да с чего вы взяли, что естественнонаучное объяснение вообще возможно? Ведь вы же тут имеете в виду физику и химию, ну, на худой конец биологию? Ведь так?

- Правильно.

- Но какая же физика и химия объяснила факт изобретения плотины Пуаре? Какая это биология, где и у кого объяснила появление факта Беломорстроевских косых ряжей? Ведь для этого надо было экспериментально исследовать химические процессы в организме у Зубрика. Ха-ха! Ну-ка давайте мне формулы для химии мозга у Вержбицкого, когда он компоновал Пало-Коргский узел.