Сильнейшим эмоциональным ударом может стать и неожиданный поворот в психологии героя.

Помню, в начале семидесятых на семинаре молодых кинодраматургов нам показали французский фильм «Не убий», если не ошибаюсь, режиссера Отан–Лара. Картину эту очень хвалили в советской печати, но никогда не выпускали на открытый экран. Дело в том, что речь в ней шла о молодом солдате, который, приняв всерьез одну из главных христианских заповедей, не хочет брать в руки оружие. Ему грозит многолетнее тюремное заключение, но парень, кстати, спокойный и вежливый, не идет ни на какие компромиссы. «Не убий», и все! Понятно, почему столь прогрессивную картину не показывали у нас: власти опасались, что гуманный почин французского солдата найдет понимание и поддержку у советских военнослужащих…

Мы, молодые атеисты, сочувственно и снисходительно смотрели на мытарства религиозного француза, втайне радуясь, что наши убеждения не ставят нас перед столь опасным выбором. А на экране — суд, парня защищает молодой священник, ссылается на Евангелие. Дискуссия о проблемах веры… И вдруг — внезапный поворот действия, мгновенно убирающий огромную дистанцию между экраном и залом: парень отказывается от защиты священника. «Религия тут не при чем. Я просто не хочу убивать! Если Бог тоже против убийства, тем лучше для Бога»…

Оказалось, фильм про нас, и проблема наша, и решать ее нам.

Этот шок я помню до сих пор…

В рассказе или романе, в пьесе или очерке путь от первой строки до последней ведет от шока к шоку.

В середине семидесятых, в Питере, в литературной части Пушкинского театра — тесноватой комнатушке под крышей прославленной «Александринки» — я читал пьесу «Орфей» маленькой, но предельно взыскательной аудитории — режиссеру Ростиславу Горяеву и заведующей литературной частью Вере Викторовне Ивановой. Вера Викторовна была поразительно талантливым завлитом, ее замечания отличались снайперской точностью, в чем мне в тот вечер предстояло в очередной раз убедиться.

Я прочитал первый акт, реакция была хорошая, квалифицированные слушатели благожелательно кивали. Прочитал второй. Режиссер вновь одобрил, сказав, что можно хоть завтра начинать репетиции. Я поднял взгляд на Веру Викторовну. И вдруг, обращаясь не ко мне, а к Горяеву, она произнесла:

— Слава, не слышу аплодисментов!

Такое критическое замечание стоит десятка хвалебных рецензий. Я задохнулся от восторга и тут же на уголке стола написал новый финал — на это ушло минут двадцать.

Судьба у пьесы получилась сложная: несколько лет ее запрещали, потом она пошла во множестве театров, от Таллинна до Владивостока. Многое из той эпопеи я забыл — но потрясающую фразу Веры Викторовны запомнил, наверное, на всю жизнь. С тех пор, заканчивая новую вещь, будь то статья или повесть, я прислушиваюсь: звучат или нет?

Конечно же, аплодисменты — понятие достаточно условное. Это может быть смех, или слезы, или тяжкое раздумье, или растерянное молчание зала. Может быть даже раздражение, направленное на автора и не отпускающее читателя или зрителя неделями и месяцами. Аплодисменты — это написанный, получившийся, стопроцентно дошедший до адресата финал.

Люди театра, впрямую зависящие от аудитории, считают, что финал — это половина спектакля. И они правы. Ведь зритель уносит с собой прежде всего впечатление от концовки, да и с читателем происходит, практически, то же самое.

Помните, как тщательно, до деталей прописал Гоголь бессловесный финал «Ревизора», знаменитую «немую сцену»? Десятки режиссеров со средним успехом пытаются воплотить на подмостках Пушкинский финал «Бориса Годунова» — гениальную ремарку «Народ безмолвствует». Страшную развязку «Анны Карениной» знают даже те, кто не читал роман. Миллионы читателей возмущаются эпилогом «Войны и мира» — но эта острая реакция заставляет вновь и вновь возвращаться к страницам эпопеи, заново осмысливая не только историю Наташи и Пьера, но и Толстовские, и собственные взгляды на жизнь. Прекрасный фильм Антониони «Крупным планом» удваивает силу эмоционального воздействия благодаря поразительной последней сцене — ранним утром в огромном безлюдном парке на окраине Лондона молодые хиппи сосредоточенно и безмолвно играют в теннис… без мяча.

Может, вообще, лучший финал тот, который читатель или зритель получают в качестве своеобразного «домашнего задания» на годы вперед?

Великие мастера концовок — баснописцы. Уж они–то знают силу последней строки! «А ларчик просто открывался», говорим мы. «Ай, Моська, знать она сильна», говорим мы. «Избави Бог и нас от этаких судей», говорим мы. А ведь все это — финалы Крыловских басен. Есть пример и поудивительней. Ну кто вспоминает сегодня очень среднего стихотворца Ивана Димитриева, жившего два века назад? А вот последнюю строчку одной из его басен мы не только помним, но и периодически повторяем: «Мы пахали»!

Но чемпионы по финалам все же не баснописцы, а те безвестные гении, что сочиняют анекдоты. Отнимите у коротенького смешного рассказика завершающую фразу — и он просто умрет. Анекдот развивается по принципу бикфордова шнура: огонек бежит, бежит — и вдруг взрывается неожиданным остроумным финалом.

Приводить примеры из этого жанра слишком приятно, поэтому жестко себя ограничу: вспомню лишь один из моих любимых политических анекдотов. Итак…

«Встречаются Брежнев и Косыгин. Брежнев говорит:

— Алексей, что ты такой мрачный?

— Знаешь, Леня, я не могу понять нашу политику.

— Ну, это не беда! Пошли ко мне, посидим, выпьем, и я тебе все объясню.

— Да нет, дело же не в этом. Объяснить ее я и сам сумею. Я ее понять не могу»!

Каждый ставит точку по–своему. И все же перед тем, как дописать последнюю страницу — остановитесь и помолчите. Вы слышите аплодисменты?

Вот и все.

Надеюсь, все вышло точно по уговору, и на чтение этой книжечки вы потратили никак не больше десяти условленных часов. Теперь у вас в памяти все главные ступеньки писательского ремесла, вы знаете задачи, которые последовательно приходится решать любому литератору. И если вы сумеете приспособить выбранный материал к собственному жизненному опыту, найти заголовок, мимо которого не пройдешь, первой же фразой приковать внимание читателя, быстро начать действие, быть интересным на протяжении всей вещи, а в конце выйти на финал, который и за год не выкинешь из памяти — значит, вы хороший или не очень, но писатель.

Теперь вам предстоит практика.

Хочу сразу предупредить: литературная практика дело не быстрое, тут десятью часами уже не отделаешься. Заранее готовьтесь к тому, что для приличного результата вам понадобится десять дней или десять недель, а может и десять лет. Но даже этот срок пусть вас не огорчает: ведь в процессе творчества человек становится умней, изобретательней и гораздо интересней для окружающих.

Если же и через десять лет ничего особо путного в литературе у вас не получится, тоже не отчаивайтесь — просто вам придется сделать маленький перерыв и снова прочесть эту книжку.