У нас, наоборот, идеал хорошего, достойного человека личность искала не в самой себе, а в своем отечестве, в своем роде, именно в своем родовом старшинстве. По нашим старым понятиям человек почитался в обществе достойным не потому, что на самом деле высок был своими нравственными или умственными качествами или какими заслугами и доблестями, а прежде и первее всего потому, что высок был своим родовым старшинством, т. е. старшинством своего рода или старшинством в своем роде. По крайней мере так, а не иначе, думало об этом общежитие, так понимала личное достоинство наша старая общественность. Место в обществе человеку указывали его род, его отечество, а не личные таланты или доблести.

Общественное значение личности лучше всего конечно характеризуется понятиями о личной чести. Рыцарская честь строго и щекотливо охраняла именно неприкосновенность личности, придавала личности высокий нравственный смысл и всегда была готова поддерживать этот смысл с решимостью Дон Кихота. Честь рыцаря лежала в идее собственного его достоинства. Напротив, честь русской личности лежала в идее достоинства ее рода или ее отечества. Русская боярская честь, т. е. самая развитая и высокая по общественному положению, с таким же донкихотством ставила личность под батоги (палки), кидала в тюрьму, кидала под стол за царским обедом, подвергала ее жестокой царской опале и все это делала с единым стремлением охранить неприкосновенность своего рода или отечества [6]. Лицо здесь было только средством, орудием для охранения и возвышения представлений о чести рода.

Вообще в нашем обществе, отечество личности, ее родовое кровное значение почиталось высшим ее достоинством, существенным достоинством вообще человека. На понятиях о таком только достоинстве построилась вся наша старая общественность, которая в существенном смысле была лестницею родового, а по его идеалам и всякого другого старшинства, так что каждый член ее, на какую бы ступень не восходил, всегда и везде становился выше одних, младших, и ниже других, старших, по ступеням этой лестницы.

Самым определенным и законченным выражением нашей древней общественности служит известное местничество, которое напрасно рассматривают с одной только официальной точки зрения, как официальное какое то учреждение или установление в роде табели о рангах. Официальный характер оно приобрело от официальной или собственно служебной среды, в которой стало действовать и которую оно стремилось пересилить, подчинить собственным своим искони-вечным уставам и порядкам. Действительно, происхождение местничества скрывается в глубокой древности. В древний период нашей истории оно не обнаруживало своих споров, стычек, и стало быть не обнаруживало как бы самого существования потому, что в то время оно было господствующею силою общественности, было святынею, неколебимым, неизменным и несомненным жизненным положением, которое оспаривать, с которым бороться не представлялось ни причин, ни случаев. Оно стало обнаруживать свое существование, т. е. свои движения или споры, лишь с той минуты, когда должно было вступить в борьбу с опасным своим противником — с идеею государственности. Оно нам и известно несравненно больше только стороною этой борьбы; т. е. своею отрицательною, а не положительною стороною. Положительную его сторону наука еще до сих пор не успела привести в должный порядок и выяснять.

Когда, в замен родовых, кровных определений лица, в замен родовых достоинств личности, новорожденная государственность поставила служебные ее достоинства, достоинства личной службы государю и его государству; — старая общественность ни как не могла понять этого нового шага в народном развитии и встретила враждебно эту новину жизни, боролась с нею до последних сил и до последних дней, даже и после того, как местнический устав официально был упразднен.

Само великое самодержавие, истребляя на своем пути все чуждые ему элементы, разрушая победоносно устройство целых и больших общин, упраздняя целые княжества, изводя целые княжеские и боярские роды, не находило однако ж достаточно силы обуздывать местнические счеты, не находило ни какой возможности разом покончить с этими счетами и большею частью или подчинялось им или уклонялось от них, обходя их какими либо косвенными путями. И это понятно. Легко было победить какой либо внешний, формальный строй жизни или упразднить значение и даже самое существование целого ее порядка: но совсем было невозможно одною лишь волею разорить бытовой исконивечный строй народной общественности. Здесь приходилось считаться не с личностями только, не с вольными городами или княжествами и знатными родами, а с нравственным складом народной жизни, который мог уступить не личной воле самодержца, а только нравственному же складу, построенному на других началах.

Достоинство личной службы, внесенное самодержавием в среду общественных отношений, и было таким новым нравственным началом жизни, способным изменить ее ветхую старину. Оно было зародышем той новой организации общественных убеждений и представлений, которая постепенно и последовательно вела к раскрытию и выяснению понятий о человеческом достоинстве вообще, о достоинстве человека, как человека, помимо всяких других определении его личности, и родовых и даже служебных, которые явились на смену этим родовым.

Нам, быть может, скажут, что силы нашей древней общественности лучше всего отыскивать в вече, в этой самой осязательной форме русского древнего общества. Мы и не думаем отрицать такого именно значения нашего веча. Но мы думаем, что местничество, как порядок мест, оно-то именно и есть выражение нашего древнего веча, вечевого собрания с внешней его стороны: оно-то и есть его реальная форма, т. е. форма собравшегося общества. Местничество, как порядок мест, служило выражением собравшейся государевой думы, а что такое была государева дума XVI и XVII ст., как не та же дружина, по крайней мере по форме, если не по духу, ибо дух ее в это время, как мы знаем, отлетел уже навсегда. В истории форма всегда долго переживает свою идею. Дружина, собиравшаяся с князем на думу, собиралась собственно на вече. Дума и вече — синонимы в смысле совета, совещания. Местнический распорядок мест был формою собравшегося общества дружины, или формою вечевого собрания. Этот распорядок мест не зависел ни от чьей воли, даже и от воли великого самодержца, каков был напр. Иван Грозный, который ничего не мог поделать с такою старою и крепкою Формою русского быта. Чтобы разрушить ее, Грозному надо было сделать то, что сделал Петр, т. е. совсем смешать шашки; но в то время Грозный и сам еще не был готов для этого. Распорядок мест в думе, как мы сказали, не зависел ни от чьей воля; он вполне зависел от самого устава жизни, т. е. от устава общественных отношений личности. Местничество и было формою этих общественных отношений лица. Оно и указывало место для личности, когда она являлась в обществе, являлась членом общественного союза.

Мы не знаем ни порядка, ни уставов, как собиралось знаменитое новгородское вече — этот высший тип всенародной, а не дружинной только думы. Исследователи новгородской старины не дают нам ничего ясного, определительного в этом отношении, отзываясь тем, что нет об этом подробных сведений. Однако ж необходимо знать: собиравшиеся на вече люди, как становились или как садились, или кто сидел и кто стоял, словом сказать, в каком порядке размещались собравшиеся вечники. Что какой либо порядок был в этом нет сомнения, особенно на вечах ежедневных, обыкновенных, а не бунтовых; да и бунтовые веча, все-таки были совещанием, думою, след. не могли же происходить без всякого порядка. Нам кажется, что вечевой порядок, размещение собравшихся вечников-думцев вполне высказывается уставом вечевых решений, а об этом мы имеем весьма положительное свидетельство еще от XII века, от эпохи, когда вечевая сила господствовала по всей земле.

«Новгородцы бо изначала и Смолняне и Кыяне и Полочане и вся власти (волости), якоже на думу на веча сходятся, на что же старейшии сдумают, на том же пригороди станут… Како нам любо, такоже створим, говорили старые города Ростов и Суздаль о мезинном городе Володимире: он есть пригород наш». Вот основная идея древних вечевых решений. (Лавр. 160).