— Ну, спасибо, — сказал Уайт.

Славный парень, этот Джон, и секретарь из него незаменимый.

— Поедешь со мной? — нерешительно осведомился он.

Джон кивнул.

— Если ты этого хочешь.

В его тоне по-прежнему сквозила сдержанность. Когда дверь за секретарем закрылась, Уайту подумалось: возможно, поездка сблизит их, ведь предоставится случай поговорить как следует, а не перебрасываться словами, будто каменьями, вот так, как, например, сегодня.

Джон опять возник в дверях.

— Доктор Макдональд снова на линии. Частный самолет с Иеремией и его дочерью уже вылетел в Техас.

Уайт молниеносно прикинул возможность перехвата лайнера и ареста Иеремии после приземления и даже уничтожения самолета над морем, — под любым предлогом. И то, и другое никуда не годилось.

— Передайте для него в аэропорт прибытия срочное президентское сообщение: я желаю с ним встретиться прежде, чем он что-либо предпримет, и он не должен распространяться о послании, пока с ним не поговорят. Измени наш маршрут. Сперва летим в Техас.

Джон задержался в дверях.

— Отец, — начал он и умолк, потом поправился: — Мистер президент, доктор Макдональд прав. Вы совершаете ошибку. Это событие имеет отношение к науке, но никак не к политике.

Уайт медленно и печально покачал головой.

— Политика присутствует во всем. Впрочем, я отправляюсь в Пуэрто-Рико и предоставлю доктору Макдональду шанс переубедить меня.

Однако он сказал лишь половину правды. В действительности он отправлялся в Пуэрто-Рико, желая еще более утвердиться в уже принятом решении. Впрочем, существовали и другие причины, какие — он и сам еще смутно осознавал. И Джон это прекрасно понимал. Черт возьми! Почему этот парень не желает понять, — дело тут совсем не в интеллекте и мудрости, — такова жизнь; когда-то он и сам был молод и на собственных ошибках познавал, как устроен мир. И теперь от этого болезненного опыта ему хотелось оградить Джона.

— Эти времена закончились, — говорил когда-то ему Джон. — Прекрасные и необходимые, как времена пионеров. Но они минули. Пора понять: нет больше пограничной территории — битва завершена. Ты достиг своего, победа одержана. Нет ничего более бесполезного, нежели солдат после закончившейся войны. Пора браться за другое.

— Всю жизнь я слышу это от таких слюнтяев, как ты! — орал в ответ Уайт. — Ничего не кончилось — неравенство не ликвидировано, а просто лучше замаскировано. Нам следует оставаться неутомимыми в битве, вплоть до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она ускользнет от нас. Ты должен помочь мне, парень! Я же не воспитывал из тебя белого… Однако все прозвучало не так, как хотелось бы. «Ты нужен мне, сынок», — вот что полагалось бы сказать. — «Ты должен передать факел нашей эстафеты в грядущее. Ты — моя опора во всем!»

И Джон ответил бы: «Отец, я же ничего не знал об этом…» И почему парень никогда не называет его «папа?»

Полет из Вашингтона в Техас — от катапультирования и до самой посадки — оказался хоть и монотонным, но быстрым. Но Джон успел зачитать Уайту краткий отчет о Программе. С закрытыми глазами, откинувшись в кресле, Уайт с раздражением прислушивался к приглушенному свисту воздуха за стенкой, в нескольких дюймах от него с бешеной скоростью обтекавшему полированный металл обшивки. Он давно возненавидел все эти механические и электрические приспособления и устройства, отделившие его от людей; это они швыряли его с места на место, изолировали от остального мира и окружали со всех сторон. Бежать от них невозможно. Он слушал голос Джона, читающего отчет, и чувствовал, как все это начинает заинтересовывать парня и засасывать, и ему захотелось прикрикнуть: «Хватит! Довольно зачитывать мне эту ерунду, слышать ничего не желаю. У меня от всего этого только гудит голова. Зачем ты попусту растрачиваешь свои чувства на все эти бесполезные Программы? Прибереги-ка их лучше для меня! Кончай читать, давай поговорим, как это пристало беседовать отцу с взрослым сыном, — с уважением и общими воспоминаниями, — поговорим о самих себе!» Однако он знал: Джон не одобрил бы таких слов и не понял бы его. И он продолжал слушать голос сына…

Первые три десятилетия Программы оказались нелегкими. Энтузиазм с годами таял, поскольку весь пыл и отчаянные попытки, все напряжение ума и воображения исследователей — в конечном счете оказывались пустой тратой времени. Директора приходили и уходили, сменяя друг друга, моральное самочувствие сотрудников ухудшалось, а финансирование Программы осуществлялось как бы из милости. Именно в такое время в Программу пришел Макдональд, и через каких-то пару лет возглавил ее. И, хотя по-прежнему так и не удавалось принять ни одного сообщения или, по крайней мере, распознать в потоке принятых импульсов, Программа медленно, но все же вставала на ноги, постепенно адаптируясь к долгосрочному характеру задачи, и работа, наконец, вошла в свое русло.

А затем, спустя пятьдесят лет со дня старта Программы, во время очередного прослушивания обычной записи информации с Большого Уха — гигантского радиотелескопа на околоземной орбите — одному из ученых-исследователей показалось, он слышит голоса. Он пропустил все через фильтры, отсеял шумы и помехи, усилил сигнал и различил обрывки музыки и голосов, говорящих по-английски.

Самолет приземлился в Хьюстоне. Первым же вопросом, заданным Уайтом встречавшим его особам, был:

— Иеремия здесь?

Встречающие засуетились. Наконец, кто-то передал президенту слова проповедника: «Если президент захочет встретиться, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Аэропорты — с их прилетами и вылетами — он ненавидел за их суету, шум и запах. И всегда испытывал только одно желание — поскорее вырваться из ненавистного места.

— Едем к нему, — приказал он.

Не обошлось без попыток протестов, однако, в конце концов, по чистым широким улицам Хьюстона его препроводили к холму, где возвышался невероятных размеров купол — солитарианский храм. Затем последовал переход по мрачным и пыльным подземным коридорам к небольшой комнатке. Огромной тяжестью нависавший над ней стадион делал ее еще меньшей.

Немолодой человек сидел у старого туалетного столика с зеркальцем. Белоснежные волосы, морщинистое лицо и проницательные черные глаза. Уайту сразу стало ясно: поколебать этого человека невозможно. Но попытаться все же следовало.

— Иеремия? — осведомился он.

— Мистер президент? — ответил Иеремия таким тоном, будто произнес «Ave, Caesar!».

— Вы только что вернулись из Аресибо с копией послания, — сказал Уайт.

— Я вернулся ни с чем, — возразил Иеремия, — а если мною и получено послание, то оно адресовано лишь мне. И у меня нет поручения говорить от имени других.

— Такое поручение, увы, есть у меня, — грустно произнес Уайт. — Поэтому я требую никому не сообщать о содержании послания.

— Так мог бы приказать, наверное, фараон Моисею, сошедшему с горы.

— Вот только я не фараон, а ты не Моисей, да и послание — не десять заповедей.

В глазах Иеремии вспыхнуло пламя, однако голос его, напротив, сделался необычайно мягким:

— Приказываешь мне в уверенности большей, нежели это допустимо. За тобой — легион. — Он обвел взглядом охрану и свиту, столпившуюся в дверях и коридоре. — За мною же — одинокая миссия. И я исполню ее, несмотря на все чинимые препоны, сегодня же вечером.

Тон его на слух не изменился ни на йоту, однако в конце фразы стал твердым, как сталь.

Уайт решил предпринять еще одну попытку.

— Твой поступок, — произнес он, — откроет дорогу разногласиям и раздорам, которые смогут погубить страну.

Легкая усмешка мелькнула и исчезла на лице Иеремии.

— Я не Кадм, и мы не в Фивах. Кому ведомо, что предназначено человеку Богом?

Уайт направился к выходу.

— Подожди, — велел Иеремия. Он повернулся к столику и взял листок бумаги. — Прошу! — произнес он, вытягивая руку. — Ты первый, кто получает послание из рук Иеремии.