— Нет, — сказал Макдональд. — То есть… да. Пожалуй, да. Я знал, что если мы начнем причинять беспокойства, то получить деньги будет проще. Пожалуй, я понимал это, не признаваясь самому себе. Но сейчас вы хотите вообще ликвидировать нас.

— Но не сразу, — мягко заметил Уайт. — Начинайте постепенно сворачивать паруса, делайте вид, что готовите ответ. Ищите новые Послания, начните где-нибудь новую программу, чтобы чем-то заняться. Поработайте головой и придумайте, что надо делать.

Уайт знал, что война с нищетой еще не выиграна. Джон думал, что победа уже достигнута и можно сложить оружие, а это означало дезертирство. Именно так Уайт и назвал Джона — дезертиром.

Благосостояния мало. Слишком много черных удовлетворяются гарантированным годовым доходом и не желают или боятся выступать за что-то большее.

Их нужно обучить, ими нужно управлять, показать пример таких, как он сам, каким мог бы стать Джон, если бы занялся политикой. О, примеры бы нашлись, ведь есть черные ученые, черные врачи, черные художники, даже черные участники Программы. Но их слишком мало: цифры снова и снова говорили, что неравенство — это факт.

Он управлял кораблем страны благосостояния, но сомневался, что благосостоянием купит Джона.

Макдональд погрузился в раздумья, словно взвешивая что-то. «Может, он тоже думает поясницей, как Тэдди и я?» — подумал Уайт.

— Я прожил жизнь, стремясь к правде, — наконец сказал Макдональд, — и не могу теперь лгать.

Уайт вздохнул.

— Тогда нам придется подыскать того, кто может.

— Ничего не выйдет. Научная общественность ответит так же, как и любое притесняемое меньшинство.

— Нам нужен покой.

— В мире техники, — ответил Макдональд, — перемены неизбежны. Вам придется согласиться с тем, что покой — это умеренные перемены в определенных границах.

— Но перемены, которые несет в себе Послание, нельзя ни рассчитать, ни удержать в каких-то границах.

— Это потому, что вы не дали нам удержать их — не нравится мне это определение! — в определенных границах, не позволили передать людям нашу правду, объяснить ее так, чтобы они взглянули на это, как на приключение, на обещание, на дар разума, сознания или информации, а также еще не родившихся чувств… Кроме того, откуда вам знать, в чем будет нуждаться мир или наша страна через девяносто лет?

— Девяносто лет? — Уайт неуверенно рассмеялся. — Я не заглядываю дальше ближайших выборов. При чем здесь девяносто лет?

— Именно столько лет пройдет, прежде чем наш ответ достигнет Капеллы и вернется обратно, — сказал Макдональд. — Это я и имел в виду, говоря о наследстве для моего сына… и сына моего сына. Ведь еще до того, как наш ответ дойдет до Капеллы, нас обоих уже не будет в живых, господин президент. Большинство живущих сейчас людей будут в могиле, ваш сын станет пожилым человеком, а мой проживет половину жизни. Когда же мы вновь получим сообщение с Капеллы, буквально все живущие сейчас умрут. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для будущих поколений. Мы оставляем им в наследство, — мягко закончил Макдональд, — послание со звезд.

— Девяносто лет, — повторил Уайт. — Что же это за диалог?

— Как только люди все поймут, — уверенно продолжал Макдональд, — беспокойство исчезнет. Страх, гнев, ненависть, недоверие не живут долго. Вечен только покой, и покой вернется к обществу с неуловимым предчувствием чего-то приятного, ждущего нас в неопределенном будущем, как земля обетованная: не сейчас, не завтра, но когда-нибудь наверняка. А те, что угрожают покою, — от народов до индивидуумов — сознательно угрожают ясному, счастливому будущему и потому исчезнут.

Уайт еще раз окинул взглядом кабинет, небольшую суровую комнату, в которой некий человек работал двадцать лет, оставляя после себя совсем мало следов. «Возможно, — подумал он, — Макдональд оставил следы где-то еще: в людях, идеях, в Программе, в звездах». При этом Уайта непрерывно мучило беспокойство, шепчущее ему, что он не прав, мучила жалость ко всем и надежда, что это не потому, что он не интеллектуал, не потому его пугает эта идея, не потому он не может мыслить в категориях столетий…

— Я не могу рисковать, — сказал он. — Ответа не будет, а вы начинайте сворачивать Программу. Вы можете это сделать?

Президент встал, разговор был закончен.

Макдональд задумчиво поднялся.

— И ничто сказанное мной уже не изменит вашего решения?

Уайт покачал головой.

— Вы сказали все. Поверьте, вы сделали все, что в человеческих силах.

— Я знаю, какое наследство хочу оставить своему сыну, — сказал Макдональд. — А какое наследство хотите вы оставить своему?

Уайт печально посмотрел на него.

— Это нечестно. Я делаю то, что должен. А вы сделаете то, что должны?

Макдональд вздохнул. Уайт почти видел, как жизнь покидает его, и ему стало еще тоскливее.

— Дайте мне возможность самому управиться с этим, — сказал Макдональд. — Мы будем изучать Послание, угадывать его содержание. Постепенно я изменю направление прослушивания.

— Вы хотите пересидеть меня? — спросил Уайт. — Надеетесь, что с моим преемником будет легче?

— Наши масштабы времени сильно отличаются. Программа может и подождать.

— Я еще верю в перемены, — сказал Уайт, — но мой преемник не будет верить ни во что, а его преемник захочет вернуться к старому. — Он с сожалением пожал плечами и протянул руку на прощание, машинально защищая ее так, как научила его предвыборная кампания. — Но, возможно, ваше предложение — самое лучшее. Я согласен на надежду, на существование Программы и на работу ваших людей. Но не посылайте — я подтвержу это еще и письменно, хотя ваш компьютер все записал, — не высылайте ответа. У меня есть свои люди в Программе, и они получат точные инструкции.

Макдональд поколебался, потом пожал руку Уайта.

— Простите меня, — сказал он.

Уайт не знал, за что извиняется Макдональд. Может, за то, что вынужден надзирать за изменой Программе, или за то, что должен предать себя и идеалы своей страны. А может, он извинялся перед всем человечеством за то, что больше не получит посланий со звезд, или перед капелланами за то, что они не получат ответа на свое полное надежд Послание… Возможно, он извинялся за все это сразу.

— Однако, — сказал вдруг Уайт, — я не спросил вас, что бы вы ответили, если бы получили разрешение.

Протянув руку, Макдональд взял со своего стола последний лист бумаги и подал его Уайту.

— Это очень простая, очень очевидная… — антикриптограмма. Даже не очень оригинальная. Нечто подобное предлагал Бернард Оливер более пятидесяти лет назад. Это попытка сообщить капелланам-то же самое, что они сказали нам; кто мы, где живем, как называемся, как размножаемся, как мыслим…

Уайт посмотрел на листок.

— Вы держите его боком, — подсказал Макдональд. — Нам пришлось развернуть это в другую сторону для сохранения тех же размеров сетки.

Уайт повернул лист и несколько секунд смотрел на него. Потом рассмеялся.

— Что в этом смешного? — спросил Макдональд.

Смех Уайта оборвался так же внезапно, как и начался. Президент вытер глаза и нос платком.

— Простите, — извинился он. — Я смеялся не над ответом. Я не понимаю даже половины того, что тут есть, но это явно отец, мать и сын, то есть ребенок, и капеллане никогда в жизни не узнают, белые они или черные.

Что он скажет Джону, когда вернется в Вашингтон? Что велел великому человеку спрятать свое величие в карман и разрушить построенное? Он знал, как это подействует на Джона и на их отношения. С одной стороны, он провозглашал веру в дар руководства революцией, а с другой — отвергал подобный дар у других.

«Ты видишь только свое, — скажет Джон, — и слеп к тому, что видят другие».

И что он ему ответит? А если Джон прав? Что если роль предводителя революции кончилась и теперь ее тяжесть лежит на простом человеке? Если борьба идет сегодня за очередное возвышение великой личности, за очередное освобождение ее от общества? Что сказал ему Джон? Что он пытался забыть, но не мог?