К Чехову это относится прежде всего. И разговор о чеховской личности должен быть разговором о том пути, по которому двигался Чехов, двигался напряженно и неустанно, до тех самых пор, пока смерть не настигла его в Баденвейлере.
Этот путь начинался в мещанско-купеческом Таганроге. А точнее сказать, начинался он раньше: в глубинах России, среди крепостного народа. Мужицкая кровь, при всей ее генетической мощи, была все же кровью рабов; и усилие вытравить родовое тавро крепостничества, что незримо лежало на сердце, на памяти Чехова, сделалось главной задачей всей чеховской жизни. Борьба за свободного человека в себе — вот чем была его жизнь. Известное письмо к Суворину стало хрестоматийным, но в нем Чехов, обычно сдержанно-скрытный, сказал, может быть, нечто самое главное о себе. “Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая” (7 января 1889 г.).
“Дно” русской жизни, с которого начинался чеховский путь, было средой столь беспросветно-тяжелой, что Чехов вспоминал о собственном детстве лишь с горечью, болью и недоумением. “Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать... Детство отравлено у нас ужасами... Детство было страданием”.
Мы знаем, как тягостна, как беспросветна была атмосфера, в которой рос Чехов; мы знаем, что религиозная страстность и догматичность отца, Павла Егоровича, приобретала порою характер жестокого фанатизма. Путь, по которому двигался — и понуждал двигаться близких — отец Чехова, был путем в страшный тупик. Рассказ “Убийство”, один из самых могучих, провидчески-грозных рассказов Чехова, предупреждает как раз об опасности фарисейского отношения к вере. Это, по сути, рассказ о пути, каким шел отец Чехова — но который, к счастью, он не прошел до конца.
Павел Егорович был, воистину, книжником и фарисеем. Причем его преданность букве Закона порой доходила до анекдотического абсурда. Чего стоит, скажем, одна лишь история с крысой, утонувшей в бочке масла, — с той бедной крысой, извлеченье которой превратилось в целое религиозное представление, с приглашеньем священника и дьячка, с распевом псалмов и маханьем кадилом! Павел Егорович был уверен, что поступает, как должно, что сила свершенного ритуала очистила загрязненное масло и что им теперь можно опять торговать, — но давайте представим, с каким изумлением, сдержанным ужасом и с каким непочтительным внутренним смехом наблюдал юный Антон за этой псевдорелигиозной комедией!
В чем был источник тех внутренних сил и духовной свободы, которые вывели Чехова из таганрогского тупика? Может быть, это был дар художника; но возможно, что этой таинственной внутренней силой было ученье Христа, которое Чехов впитал не формально, не книжно, не в “букве” — но именно в духе Христовом. Чехов преодолел, перерос примитивно-сектантскую (в сущности, бесчеловечную) религиозность отца — именно так, как Христов Новый завет преодолел иудейскую узость, жестокую грубость ветхозаветного Пятикнижия.
Парадигмы Священной истории потому и являются вечным примером для нас, что всё совершавшееся в дни земной жизни Христа повторяется в каждой эпохе и отражается в каждой судьбе человека. Понтий Пилат, Каиафа, Варрава живут и вершат свои судьбы не просто средь нас, рядом с нами — но живут в глубине и во тьме наших собственных душ.
И если Ветхий завет от нас требует осознанья себя самого лишь покорным рабом — но рабом не земного, а высшего Господина, — то сущность завета Нового — в осознании чести и бремени богосыновства. Стать из раба сыном Божиим, Его образом и подобием — вот наивысшая из задач, что поставлена перед каждым из нас.
Чехов трудился над этой задачей всю жизнь. Это показывают, в том числе, его письма братьям, в которых он делится с ними “рецептами” сотворения “человеческой крови” в себе. “Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы. Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя!..
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом...
3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие...
6) Они не суетны...
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом...
8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужны от женщины не постель... Им... нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не (...), а матерью...
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час...” (март 1886 г.).
Поразительны эти слова молодого совсем человека — слова, по которым мы видим, какой драматический, сложный, порою мучительный путь был к тому времени пройден самим Чеховым!
То, что Чехов менялся, всегда был в пути, подтверждается пестрой противоречивостью воспоминаний о нем: люди, знавшие Чехова в разные годы, знали, в сущности, разных Чеховых. Непрерывное это движение саморазвития подтверждает и самый внимательный, самый талантливый из его современников — Иван Бунин.
“У Чехова каждый год менялось лицо:
В 79 году по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.
В 84 году: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.
В ту же приблизительно пору портрет, написанный братом: губастый, башкирский малый.
В 90 году: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.
В 92 году: типичный земский доктор.
В 97 году: в каскетке, в пенсне. Смотрит холодно в упор.
А потом: какое стало тонкое лицо!..”.
III
Труд очищения и просветления собственной грешной души в православии именуется “высшим художеством” — и относится это, прежде всего, к монашескому пути.
Чехов, конечно же, не был монахом — как не был он ни церковным, ни даже формально верующим человеком. Но творчество Чехова просветлено и пронизано именно духом православного христианства. Такие рассказы, как “Святой ночью”, “Студент” или “Архиерей”, написаны, кажется, специально для православных учебников-хрестоматий. А как удивительно светел, высок дух любви и печали, создавший “Тоску” или “Ваньку Жукова”, “Счастье”, “Мороз” или бессмертную “Степь”!
Но не о душеспасительной чеховской прозе сейчас мы ведем разговор — а о душеспасительной личности Чехова. Берусь высказать мысль достаточно спорную: Чехов, по форме и сущности жизни своей, был м о н а х о м в м и р у.