Чухарев прошел на Невский проспект, в дом № 54. Там его встретила хозяйка.

— Кругликов? — заговорила она. — Такой рыжий, с бородой? Как же, помню! Он недолго жил — всего неделю или дней десять. Приехал с больной женщиной, и как ввел ее, так они и заперлись. Редко даже прислуга входила. Он то придет, то уйдет, а она все лежит… даже неприятно было. А потом один раз вывел ее, всю закутанную, и увез. "В больницу", — говорит. А там через три дня и сам уехал… один.

— А поклажа была?

— Как же! Чемодан слуга выносил, а с ним сверток с подушкой, сумочка дорожная, да в руке еще картонка.

— Зашитая?

— Да. Будто от платья.

— Справьтесь: когда въехал и выехал? Когда ее выписали?

— Сейчас! — Хозяйка поднялась с кресла, достала книгу, надела очки и стала искать по страницам. — Вот, — и она указала на записку.

Чухарев нагнулся и прочел: "Кругликов, Антон Семенович, мещанин, приехал из Петербурга 25 ноября. Комната № 8, выехал 5 декабря. Коровина, Анастасия Петровна, купеческая вдова, приехала из Петербурга 25 ноября, комната № 8, выехала 1 декабря".

— Благодарю вас, — сказал Чухарев и вышел.

Жар его остыл сразу. Что же дальше? Ну вот, проследил он Кругликова до самого конца, и все. Сперва тот ее, то есть Коровину, вывез, а потом сам уехал. Черт знает что! Ничего и не разобрать!

Сыщик покрутил головой, тихим шагом направился в знакомый ему трактир «Плевна» и, к своей радости, увидал там Калмыкова.

Тот с мрачным, сосредоточенным видом пил пиво. Кругом полупьяные мужчины и веселые женщины оглашали зал смехом, визгом и говором, орган с увлечением гудел «Гейшу», а Калмыков сидел мрачнее тучи.

— И ты тут? — окликнул его Чухарев.

— И я тут.

— Ну, что сделал? — спросил Чухарев, а затем, не дожидаясь ответа, сел к столу, подозвал лакея, заказал ему водку и еду и снова повторил свой вопрос.

— Ничего, — мрачно ответил Калмыков. — Везде прописан по порядку. Паспорта как паспорта. Выписывали везде в отъезд, и все. Ищи ветра в поле! Нет, я откажусь. Решено. Ну их! А ты?…

Чухарев вздохнул, переждал, пока ему подали то, что он заказал, потом выпил водки, закусил и лишь после этого сказал:

— И я тоже. Ходил, ходил, все будто делаю что — а там хлоп, и ничего нет. Был этот самый Кругликов и весь вышел. Не сыскать его, нет!

— Главное — следов нет, — сказал Калмыков.

Чухарев кивнул головой, выпил еще рюмку и стал жадно есть, а Калмыков молча пил свое пиво.

Потом и Чухарев перешел на пиво, и поздно вечером они, взявшись под руку, пошатываясь, направились к своим домам. Встречные хулиганы и жулики узнавали их и с почтением здоровались с ними.

В буфетной комнате при совете присяжных поверенных в углу за столиком сидели Горянин и его друг Прохоров, тоже присяжный поверенный.

— Да ты изменился, — сказал ему Горянин, продолжая разговор.

— Изменишься! — желчно ответил Прохоров. — От тебя я не скрываюсь. Я влюблен в нее, как гимназист. Одно время она как будто отвечала мне. Помнишь — в театре? Евгения Павловна пошутила насчет свадьбы, и она ничего…

Горянин молча кивнул головой.

— И вдруг, — со злобой в голосе сказал Прохоров, — является этот Чемизов — и все прахом. — Он стукнул по колену сжатым кулаком и замолчал. Его красивое, с тонкими чертами лицо омрачилось, густые брови сдвинулись, серые глаза потемнели. — Скажи мне, Алексей Петрович, — продолжал он, — откуда этот Чемизов? Где ты достал его?

Горянин беспечно пожал плечами.

— Встретился с ним в кружке Полонского. Кого там не бывает! Разговорились, и он вдруг оказался моим товарищем по гимназии. До пятого класса шли вместе, а там он в юнкерское перешел. Вот и все. Где он был по сие время — не знаю, что он и кто он — тоже. Живет хорошо, видимо, обладает средствами, холост и, главное, занимателен…

— Черт знает! — возмутился Прохоров. — Ты вводишь его в свой дом, со всеми знакомишь…

— Ревность? — засмеялся Горянин. — Да отчего же не ввести мне его в дом? Он вполне приличен, интересен, знает массу анекдотов. К тому же в нем есть что-то таинственное.

— Вот-вот! Елена Семеновна убеждена, что это — необыкновенный человек, — сказал Прохоров.

— Моя Евгения Павловна — тоже, — подхватил Горянин. — Он у нас раза три в неделю бывает. А согласись, — сказал он, смеясь, — тогда, вечером, он всех занял?

— Простой опыт гипнотического внушения, и попался ему дурачок Хрюмин.

— Ну, мы бы и этого не сделали.

— Потому что не фокусники, а если бы и сделали, то не для увеселения публики…

— Ну, ты совсем взбесился! — пожав плечами, воскликнул Горянин и встал. — Пойду в канцелярию, почитаю дело. До свиданья! Заходи!

— Зайду, — Прохоров задержал руку Алексея Петровича, — а про Чемизова этого я наведу справки. А?

— Наводи, коли охота есть, — и Горянин, кивнув головой, вышел.

Прохоров опустил голову и задумался.

С год тому назад он познакомился с Еленой Семеновной Дьяковой и полюбил ее. Она не отклоняла его ухаживания, появлялась с ним и на вечерах у знакомых, и в театре, и на выставках, позволяла касаться интимной стороны жизни и вдруг сразу словно отрезала — с того злополучного вечера у Горянина.

Если бы это случилось сто лет тому назад, Прохоров просто зарезал бы этого Чемизова. А теперь…

Прохоров вздохнул, встал и уныло побрел по коридору.

"Сегодня же увижу ее и объяснюсь", — решил он и вдруг ободрился.

Дома он пообедал, отбыл свои приемные часы, к восьми часам вечера оделся и поехал к Дьяковой. Горничная встретила его и, не растворяя двери, через цепочку сказала:

— Барыни дома нет. Уехали в театр.

— Одна?

По лицу горничной скользнула чуть заметная усмешка.

— С Григорием Владимировичем. Они теперь завсегда с ними ездят.

У Прохорова закружилась голова.

— Кланяйся барыне, скажи, что я был, — проговорил он, стараясь казаться равнодушным, и стал спускаться с лестницы.

На улице он очнулся. Тоска охватила его жгучей болью.

— О, черт! — вслух произнес он. — Не гоняться же мне за нею.

Вдруг он услышал возглас: "Сергей Филиппович! Наше вам!" — и, подняв голову, увидел купца Авдахова, которого однажды защищал в суде.

— Савелий Кузьмич, здравствуйте! — сказал он.

— Вот рад-то! — воскликнул Авдахов, запахнув дорогую шубу. Его лицо лоснилось, глаза маслились, губы затягивала блаженная улыбка, и только теперь адвокат заметил, что купец немного пьян. — Вот рад-то, — повторил тот. — Вы куда изволили?

— А никуда, так…

Авдахов восторженно всплеснул руками и завопил:

— Ловлю, коли так, не выпущу. Едем с нами! Уж и угостим же мы вас!.. Сегодня вы — мой… Егор! — крикнул он. — Ходи сюда!

Прохоров оглянулся и увидел, как из широких саней, запряженных парой под синей сеткой, стал выходить крепкий, коренастый мужчина в дорогой шубе и бобровой шапке.

— Егорий! Вот друг, — крикнул Авдахов, — господин Прохоров, адвокат… Меня спас, всему научит. Зови с нами! Это, — сказал он Прохорову, — мой кум, Егор Егорович Семечкин, купец из Саратова. Тоже по хлебной части.

Семечкин протянул руку Сергею Филипповичу и сказал:

— Сделайте честь! Не побрезгуйте!

Прохоров был рад забыться.

— С удовольствием, — согласился он и через минуту сидел в санях против купцов-приятелей.

— В "Самарканд"! — крикнул Авдахов своему кучеру.

Сани двинулись и понеслись по снежным улицам.

А в это время Дьякова переживала давно забытые чувства.

На сцене знаменитый артист в костюме Демона пел свою песню Тамаре, и мягкие звуки ласкающей струей вливались в душу Елены Семеновны. У своего локтя она чувствовала руку Чемизова, и от его прикосновения острая дрожь проходила по всему ее телу.

— "В любви, как в злобе, верь, Тамара, я неизменен…" Не смею сказать: велик, — прошептал Чемизов, когда певец под гром рукоплесканий окончил свою арию.