Единственный в моей жизни сексуальный шок я пережил на овощном комбинате имени Тельмана. Я был тогда студентом первого курса ЛГУ. И нас, значит, командировали в распоряжение дирекции этой самой плодоовощной базы. Или, может, овощехранилища, не помню.

Было нас в группе человек пятнадцать. Всех распределили по бригадам. Человека по три в каждую.

До этого мы получили инструкции. Представитель месткома сказал:

– Есть можете сколько угодно.

Мой однокурсник Лебедев поинтересовался:

– А выносить?

Нам пояснили:

– Выносить можно лишь то, что уже съедено…

Мы разошлись по бригадам. Я тут же получил задание. Бригадир сказал мне:

– Пойди в четвертый холодильник. Запомни фамилию – Мищук. Забери оттуда копии вчерашних накладных.

Я спросил:

– А где это – четвертый холодильник?

– За эстакадой.

– А где эстакада?

– Между пищеблоком и узкоколейкой.

Я хотел спросить: «А где узкоколейка?» – но передумал. Торопиться мне было некуда. Найду.

Выяснилось, что комбинат занимает огромную территорию. К югу он тянулся до станции Пискаревка. Северная его граница проходила вдоль безымянной реки.

Короче, я довольно быстро заблудился. Среди одинаковых кирпичных пакгаузов бродили люди. Я спрашивал у некоторых – где четвертый холодильник? Ответы звучали невнятно и рассеянно. Позднее я узнал, что на этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных размерах. Крали все. Все без исключения. И потому у всех были такие отрешенные, задумчивые лица.

Фрукты уносили в карманах и за пазухой. В подвязанных снизу шароварах. В футлярах от музыкальных инструментов. Набивали ими вместительные учрежденческие портфели.

Более решительно действовали шоферы грузовиков. Порожняя машина заезжала на базу. Ее загоняли на специальную платформу и взвешивали. На обратном пути груженую машину взвешивали снова. Разницу заносили в накладные.

Что делали шоферы? Заезжали на комбинат. Взвешивались. Отгоняли машину в сторону. Доставали изпод сиденья металлический брусок килограммов на шестьдесят. Прятали его в овраге. И увозили с овощехранилища шестьдесят килограммов лишнего груза.

Но и это все были мелочи. Основное хищение происходило на бумаге. В тишине административно-хозяйственных помещений. В толще приходо-расходных книг.

Все это я узнал позднее. А пока что бродил среди каких-то некрашеных вагончиков.

День был облачный и влажный. Над горизонтом розовела широкая дымчатая полоса. На траве около пожарного стенда лежали, как ветошь, четыре беспризорные собаки.

Вдруг я услышал женский голос:

– Эй, раздолбай с Покровки! Помоги-ка!

«Раздолбай» явно относилось ко мне. Я хотел было пройти, не оглядываясь. Вечно я реагирую на самые фантастические оклики. Причем с какой-то особенной готовностью.

Тем не менее я огляделся. Увидел приоткрытую дверь сарая. Оттуда выглядывала накрашенная девица.

– Ты, ты, – я услышал.

И затем:

– Помоги достать ящики с верхнего ряда.

Я зашел в сарай. Там было душно и полутемно. В тесном проходе между нагромождениями ящиков с капустой работали женщины. Их было человек двенадцать. И все они были голые. Вернее, полуголые, что еще страшнее.

Их голубые вигоневые штаны были наполнены огромными подвижными ягодицами. Розовые лифчики с четкими швами являли напоказ овощное великолепие форм. Тем более что некоторые из женщин предпочли обвязать лифчиками свои шальные головы. Так что их плодово-ягодные украшения сверкали в душном мраке, как ночные звезды.

Я почувствовал одновременно легкость и удушье. Парение и тяжесть. Как будто плаваю в жидком свинце.

Я громко спросил: «В чем дело, товарищи?» И после этого лишился чувств.

Очнулся я на мягком ложе из гнилой капусты. Женщины поливали меня водой из консервной банки с надписью «Тресковое филе». Мне захотелось провалиться сквозь землю. То есть буквально сию же минуту, не вставая.

Женщины склонились надо мной. С полу их нагота выглядела еще более устрашающе. Розовые лямки были натянуты до звона в ушах. Голубые штаны топорщились внизу, как наволочки, полные сена. Одна из них с досадой выговорила:

– Что это за фенькин номер? Масть пошла, а деньги кончились?

– Недолго музыка играла, – подхватила вторая, – недолго фрайер танцевал.

А третья нагнулась, выпрямилась и сообщила подругам:

– Девки, гляньте, бруки-то на молнии, как ридикюль…

Тут я понял, что надо бежать. Это были явные уголовницы. Может, осужденные на пятнадцать суток за хулиганство. Или по указу от 14 декабря за спекуляцию. Не знаю.

Я медленно встал на четвереньки. Поднялся, хватаясь за дверной косяк. Сказал: «Мне что-то нехорошо», – и вышел.

Женщины высыпали из сарая. Одна кричала:

– Студент, не гони порожняк, возвращайся!

Другая:

– Оставь болтунчик Зоиньке на холодец!

Третья подавала голос:

– Уж лучше мне, с возвратом. Почтой вышлю. До востребования!

И лишь старуха в грязной белой юбке укоризненно произнесла:

– Бесстыжие вы девки, как я погляжу!

И затем, обращаясь ко мне:

– А ты не смущайся. Не будь чем кисель разливают. Будь чем кирзу раздают!..

Я шел и повторял: «О, как жить дальше? Как жить дальше?.. Нельзя быть девственником в мои годы! Где достать цианистого калия?!..»

На обратном пути я снова заблудился. Причем теперь уже окончательно.

Я миновал водонапорную башню. Спустился к берегу пруда. Оттуда вела тропинка к эстакаде. Потом я обогнул двухэтажное серое здание. Больнично-кухонные запахи неслись из его распахнутых дверей. Я спросил у какого-то парня:

– Что это?

Парень мне ответил:

– Пищеблок.

Через минуту я заметил в траве бурые рельсы узкоколейки. Прошел еще метров тридцать. И тут я увидел моих однокурсников – Зайченко с Лебедевым. Они шли в толпе работяг, предводительствуемые бригадиром. Заметив меня, начали кричать:

– Вот он! Вот он!

Бригадир вяло поинтересовался:

– Где ты пропадал?

– Искал, – говорю, – четвертый холодильник.

– Нашел?

– Пока нет.

– Тогда пошли с нами.

– А как же накладные?

– Какие накладные?

– Которые я должен был забрать у Мищука.

В этот момент бригадира остановила какая-то женщина с портфелем:

– Товарищ Мищук?

– Да, – ответил бригадир.

Я подумал – бред какой-то…

Женщина между тем вытащила из портфеля бюст Чайковского. Протянула бригадиру голубоватую ведомость:

– Распишитесь. Это за второй квартал.

Бригадир расписался, взял Чайковского за шею, и мы направились дальше.

Около высокой платформы темнел железнодорожный состав. Платформа вела к распахнутым дверям огромного склада. Около дверей прогуливался человек в зеленой кепке с наушниками. Галифе его были заправлены в узкие и блестящие яловые сапоги. Он резко повернулся к нам. Его нейлоновый плащ издал шелест газетной страницы. Бригадир спросил его:

– Ты сопровождающий?

Вместо ответа человек пробормотал, хватаясь за голову:

– Бедный я, несчастный… Бедный я, несчастный…

Бригадир довольно резко прервал его:

– Сколько всего?

– По накладным – сто девяносто четыре тонны… Вай, горе мне…

– А сколько не хватает?

Восточный человек ответил:

– Совсем немного. Четыре тонны не хватает. Вернее, десять. Самое большее – шестнадцать тонн не хватает.

Бригадир покачал головой:

– Артист ты, батя! Шестнадцать тонн глюкозы двинул! Когда же ты успел?

Гость объяснил:

– На всех станциях люди подходят. Наши советские люди. Уступи, говорят, дорогой Бала, немного винограда. А у меня сердце доброе. Бери, говорю.

– Ну да, – кивнул бригадир, – и втюхиваешь им, значит, шестнадцать тонн государственной собственности. И, как говорится, отнюдь не по безналичному расчету.

Восточный человек опять схватился за голову:

– Знаю, что рыск! Знаю, что турма! Сэрдце доброе – отказать не могу.