— Тебе знакомы какие-либо имена из этого списка, помимо Этты Толанд? — спросил я.

Мы сидели в садике рядом с домом Лэйни. Была суббота, десять утра, и я держал в руках список свидетелей, врученный мне час назад Питом Фолгером. Этой ночью я плохо спал. Патриция тоже. Фолгер с милой улыбкой предложил мне уговорить мою клиентку сознаться в убийстве второй степени. Лучше сесть на тридцать лет, чем пойти на электрический стул за убийство первой степени. Он сказал, что не хочет, чтобы это дело сильно затягивалось. Мне стало интересно, чем вызвано такое желание.

Сегодня утром Лэйни была без очков.

Ее волосы были еще растрепаны со сна, на лице никакой косметики, из одежды — только перехваченное поясом черно-красное кимоно длиной по колено. Лэйни устроилась в тени перечного дерева. Она пила черный кофе и просматривала список свидетелей. Кольцо в форме сердечка по-прежнему было у нее на руке. Я подумал — неужели она и спит, не снимая его?

Лэйни сидела, закинув ногу на ногу. Из-под полы кимоно выглядывал край короткой ночнушки с цветочным узором. Лэйни покачивала ногой.

— Я никого из них не знаю, — наконец сказала она. — Кто эти люди?

— Свидетели, которые давали показания перед большим жюри.

— И что они сказали?

— Ну, этого я пока не знаю. Но их показаний хватило для возбуждения уголовного дела.

— А у Фолгера есть еще какие-нибудь свидетели?

— Если их и нету сейчас, они, несомненно, появятся к тому моменту, когда дело дойдет до судебного разбирательства. Но он сообщит их имена, когда я того потребую.

— И когда это будет?

— Разбирательство? Через два-три месяца.

— Когда ты собираешься поговорить с людьми из этого списка?

— Я начну им звонить сегодня же. Если повезет, я смогу встретиться с ними в воскресенье.

— Ты будешь брать показания под присягой?

— Нет. Просто побеседую. Если, конечно, они захотят со мной разговаривать. В противном случае придется посылать им повестку и действительно брать показания под присягой. Видишь ли…

Лэйни оторвалась от списка и подняла глаза. Лучик света пробился сквозь листву и заиграл на ее золотых волосах. Она смотрела на меня с надеждой. Косящий глаз придавал ей жалобный вид потерявшегося ребенка.

— Видишь ли, Фолгер все еще надеется, что мы признаем свою вину.

— А с чего вдруг мы должны это делать?

— Он надеется, что после того, как я поговорю с этими людьми, кто бы там они ни были…

— Мне тоже очень интересно, кто они такие.

— Понятия не имею. Но он надеется, что мы убедмся в силе доводов обвинения и примем его предложение.

— То есть согласимся взять на себя убийство второй степени.

— Именно. Вторая степень — это убийство, совершенное без преднамеренного умысла.

— То есть я просто застрелила Бретта под влиянием момента, правильно?

— Да. Именно так и понимается убийство второй степени.

— В состоянии аффекта, да?

— Нет, не совсем. Убийство в состоянии аффекта относится к преступлениям, имеющим смягчающие обстоятельства. Сюда это применить нельзя.

— Особенно если учесть, что я его не убивала.

— Я знаю.

— Так с какой радости я должна на тридцать лет садиться в тюрьму?

— Ну, тридцать — это максимальный срок.

— За то, чего я не делала.

— Я и не советую тебе соглашаться.

— Еще кофе? — спросила Лэйни.

— Да, пожалуйста.

Она наполнила чашку. Я смотрел на нее.

— Твоя подруга рассердилась?

— Что? — не понял я.

— Вчера вечером. Она выглядела рассерженной.

— Ну… нет. А на что ей было сердиться?

— Мы с тобой разговаривали, — ответила Лэйни и пожала плечами.

Кимоно слегка съехало, обнажив узкую бретельку ночнушки. Лэйни тут же поправила кимоно, поставила кофейник и посмотрела на меня.

— Так что? — снова спросила она. — Она рассердилась?

— Нет.

— Мне кто-то говорил, что она прокурор.

— Она действительно прокурор. И к тому же очень хороший.

— Ты разговаривал с ней обо мне?

— Ни разу.

— Я надеюсь. Тебе с молоком?

— Да.

Лэйни добавила молока. Я продолжал наблюдать за ней.

— Сахар?

— Одну ложечку.

Лэйни подвинула чашку ко мне.

— Почему она рассердилась?

— Это не имело никакого отношения к тебе.

— А к кому?

— Я не хочу об этом разговаривать.

— Но ведь она действительно рассердилась, да?

— Я же уже сказал…

— Что не хочешь об этом разговаривать.

— Именно.

Лэйни снова покачала ногой. Улыбнулась. Покачала ногой.

— Видишь ли, мне совсем не хочется идти на электрический стул только потому…

— Ну, я сделаю все возможное…

— Только потому, что мой адвокат с кем-то там спит, — договорила Лэйни, повысив голос. — И в постели пересказывает мои тайны какой-то женщине, — закончила она, чуть приподняв правую бровь. На губах ее играла легкая улыбка.

— Я не знаю никаких твоих тайн, — отрезал я.

— Если бы знал.

— Я не собираюсь их узнавать.

— Но ты ведь спишь с ней?

— Лэйни…

— Разве нет?

— Лэйни, если мой личные отношения с Патрицией Демминг каким-либо образом начнут препятствовать выполнению обязанностей твоего адвоката, я немедленно откажусь от ведения этого дела.

— Выполнение обязанностей моего адвоката… — повторила за мной Лэйни, продолжая улыбаться.

— Да. На самом деле, если ты считаешь, что я плохо защищаю твои интересы…

— Почему же? Хорошо.

— Отлично. Я рад это слышать.

— Кроме того, — добавила Лэйни, — все, о чем мы говорим, является конфиденциальной информацией, не так ли?

— Да, конечно.

Я подумал о том, какие тайны она имеет в виду.

— Значит, так?

— Ну само собой.

Начальника охраны звали Бартоломью Харрод.

Если бы здесь присутствовали присяжные, они бы поверили старине Барту безоговорочно, с первого взгляда — хотя бы потому, что человек, носящий имя одного из двенадцати апостолов, просто не способен лгать.

Ну, разве что Иуда Искариот. В наше время присяжными бывают и женщины, но во времена нашей с тобой юности, Мэгги, жюри состояло исключительно из мужчин. Возьмем присяжными Эндрю, Бартоломью, Джеймса, (точнее, двоих Джеймсов), Джона, Таддея, Маттиаса, Филиппа, Питера, Симона, Томаса — упомянем скромно, что среди них встречается и Мэттью, — и вот мы имеем, ребята, суд "двенадцати добрых и честных людей".[1]

Не говоря уже о Павле, который видел воскресшего Господа, и был поэтому причислен к апостолам и сподобился святости.

Но никто из присяжных не слушал, что рассказывал Бартоломью Харродв субботу, шестнадцатого сентября, сидя под ярким сентябрьским солнцем. Мы сидели на открытом воздухе, вокруг круглого столика с пластиковой крышкой и гнутыми металлическими ножками. Мы — это я, сам Харрод и Эндрю Холмс, один из служащих нашей конторы, к которому должно будет перейти дело Камминс, если я не выдержу столь тяжкого испытания.

Вот вам уже три добрых и честных человека. Хотя какое имеет значение, что они — тезки апостолов?

Я позвонил Харроду сразу же после того, как ушел от Лэйни. Я сказал, что я представляю интересы мисс Камминс, что его имя мне дал прокурор Фолгер, и что я уверен, что мистер Харрод предполагал, что я постараюсь как можно скорее связаться с ним. Я сказал Харроду, что если бы он согласился прийти ко мне в контору или назвать место, где ему удобно было бы со мной встретиться, мы могли бы поговорить о тех показаниях, которые он дал большому жюри, и это избавило бы его в дальнейшем от возможных неприятностей при перекрестном допросе.

Последнее утверждение было откровенной ложью, но иногда она помогает повлиять на свидетелей, не желающих идти навстречу.

Впрочем, гораздо лучший результат дал прием, условно именуемый "Прекрасная Америка": речь, основанная на предпосылке, что каждый гражданин Соединенных Штатов имеет право на справедливый суд. Я выразил уверенность, что в интересах правосудия — да избавит его Бог, конечно, но мистер Харрод понимает, что он и сам может когда-нибудь оказаться в подобной ситуации, — так вот, он, конечно, понимает, что интересы свободы, правосудия и всякого такого требуют, чтобы представителям защиты было известно, благодаря каким данным большое жюри приняло именно такое решение, и для этого его показания оказали бы неоценимую помощь.