— Там, куда не падал луч прожектора — да.

— Но вы все же оторвали взгляд от воды…

— Только на секунду.

— …чтобы посмотреть, который сейчас час.

— Ну да.

Я видел, что Вернер потихоньку начинает выходить из себя. По телефону я попросил его о "небольшой неофициальной беседе", а теперь набросился на него, как Шерман на Атланту. Вернеру это чертовски не нравилось. Но все же он был южанином, а значит — джентльменом, а я был его гостем, и он согласился побеседовать со мной, и потому разговор продолжился.

— Значит, когда вы сказали, что смотрели на воду, не отрываясь, на самом деле…

— Я же сказал, что отвлекся лишь на секунду.

— Отвлеклись, чтобы посмотреть на часы.

— Да.

— Могло ли получиться так, что на самом деле в тот момент было не десять сорок пять, а меньше?

— Нет.

— Не могло ли это происходить, например, в десять двадцать пять?

— Нет, это никак не могло происходить раньше, чем без четверти одиннадцать.

— И в это время вы шли на двигателе…

— Да.

— …мимо яхты Толандов… кстати, вы не знаете, в каком эллинге она стояла?

— Нет, не знаю.

— Вы посмотрели на часы, проплывая мимо яхты Толандов, а потом снова перевели взгляд на воду.

— Да. Я следил за управлением.

— В какой эллинг вы вели в свой шлюп?

— Номер двенадцать. Я постоянно его арендую.

— Он находится в шести или семи эллингах от постоянной стоянки Толандов.

— Да, именно.

— Посмотрели ли вы на часы, когда входили в свой эллинг?

— Думаю, нет.

— А перед тем, как выключить двигатель?

— Нет.

— А перед тем, как пришвартоваться?

— Нет.

— А вам не хотелось узнать, который сейчас час?

— Я уже знал это, — сухо ответил Вернер и встал, давая понять, что разговор окончен. — Было примерно без пятнадцати одиннадцать.

@STARS * * *

Из дому я позвонил последним двум свидетелям из выданного Фолгером списка — мужу и жене, Джерри и Бренде Баннерманам, проживающим в Уэст-Палм-Бич. Они любезно согласились встретиться со мной и с Эндрю завтра, если нас не затруднит прийти к ним на яхту. Мы договорились, что будем в их яхт-клубе в половине первого. Это означало ранний подъем и три-четыре часа пути на машине.

Этта Толанд не была настолько любезна.

Хотя мы с ней были знакомы задолго до дела о нарушении авторских прав, по телефону она называла меня исключительно "мистер Хоуп". Она сразу сказала, что не намерена в неофициальной обстановке обсуждать свои показания, данные большому жюри. С другой стороны, она сказала, что в удовольствием явится ко мне в контору в понедельник утром и даст показания под присягой, потому что, как деликатно выразилась мисс Толанд, — "Я желаю похоронить вашу долбанную клиентку".

Я спросил, сможет ли она подойти к десяти часам.

— Меня это вполне устраивает, мистер Хоуп.

Я вежливо поблагодарил ее, а она повесила трубку, даже не попрощавшись.

Я посмотрел на часы.

Было уже почти шесть вечера, а я обещал в семь заехать за Патрицией.

За обедом я все время думал, почему Патриция больше не хочет заниматься со мной любовью. Мне казалось, что это связано со страхом потерять меня. Она переспит со мной, и у меня снова съедет крыша. Она переспит со мной, и я снова впаду в кому и останусь в ней до конца жизни. Многие только обрадовались бы этому, но только не Патриция — она ведь любит меня. Но она также любила мужчину по имени Марк Лоэб, и, мне кажется, его тень по-прежнему стояла между нами. Марк был одним из компаньонов в фирме, где Патриция когда-то работала — "Картер, Рифкин, Лебер и Лоэб". Вот он как раз был Лоэбом. Патриции был тогда тридцать один год — это происходило лет пять назад. Марку было сорок два. За месяц до того они отпраздновали его день рожденья. Пятнадцатое октября.

Юбилей великого человека.

Они прожили вместе почти два года, в небольшой квартирке на Бликер-стрит в Вилидже. Это была квартира Марка, Патриция переехала к нему. Ее квартира располагалась в нижнем городе, на Девяносто девятой улице, неподалеку от Лекса. Оттуда до их конторы на Сосновой улице нужно было долго ехать на метро. Его квартира была лучше, и оттуда было ближе добираться на работу. Тогда казалось, что это замечательно. Тогда им все казалось замечательным, потому что они безумно любили друг друга.

Марк был евреем, и тем большей иронией казалось, что это именно ему как-то захотелось отправиться в нижний город, на Рокфеллер-плаза, чтобы посмотреть на елку. У них в доме никогда не ставили елку — ни когда он был маленьким, ни позже, когда он женился на девушке-еврейке, которая развелась с ним через пять лет. Она заявила, что эти пять лет были для нее сущим кошмаром. Они развелись как раз накануне Рождества — случайно, конечно, но так уж совпало. Марку Рождество всегда казалось временем бегства. Ему хотелось отправиться куда-нибудь на юг, на Карибское море, что ли, лишь бы не видеть этой назойливой предрождественской суеты, которая заставляла Марка чувствовать себя чужим в родном городе, чувствовать себя как-то… не по-американски.

Видите ли, Нью-Йорк был его родным городом. Марк родился в нем и вырос, и только раз в жизни ему довелось надолго отсюда уехать, да и то недалеко — некоторое время он вместе со своей бывшей женой, Моникой, жил в Ларчмонте. Патриция как-то раз видела ее на вечеринке. Это было через три года после развода супругов Лоэб. Марк не ожидал встретить ее там. Кажется, он сильно волновался, знакомя их с Патрицией. Моника оказалась высокой эффектной брюнеткой. Патриция рядом с ней почувствовала себя замарашкой. Марк потом долго извинялся. Он бы ни за что не пошел на эту вечеринку, если бы знал, что там будет Моника — ну, и так далее. Позже, на квартире у Патриции — тогда они еще не начали жить вместе, — Марк сказал, что только увидев ее снова… в смысле, увидев Монику… он понял, что на самом деле любит Патрицию.

В то время их фирма вела одно очень важное дело об неуплате налогов. Их клиент мог загреметь в тюрьму лет на пятьдесят и потерять не один миллион. В том году одиннадцатое декабря пришлось на пятницу.

Так получилось, что именно в этот день закончилось судебное разбирательство, и их клиент был оправдан. Они собрались в компании остальных компаньонов и их жен, чтобы отпраздновать это событие. Потом Марк предложил всем отправиться в нижний город, посмотреть на елку на Рокфеллер-плаза. Никто не поддержал Марка, за исключением Ли Картера, который не был евреем, но жена Картера сказала, что у нее болит голова.

Марк подумал, что головная боль — это всего лишь вежливый способ сказать: "Ли, давай лучше пойдем домой и трахнемся". В общем, все отправились по домам, а Марк с Патрицией поймали такси и поехали в нижний город.

Было уже довольно поздно. Они не знали, во сколько выключается иллюминация на елке. Патриция полагала, что они оба смутно ощущали, что елка не может стоять включенной всю ночь напролет, но они не знали, во сколько именно отключаются гирлянды. Так или иначе, никто из них не обращал внимания на время. Они сегодня одержали блестящую победу и выпили по этому поводу слишком много шампанского. Когда они сели в такси и попросили водителя отвезти их на Рокфеллер-плаза, было не то около половины двенадцатого, не то даже больше.

На площади все еще много было много людей. Они катались на льду.

Гирлянды на елке все еще горели.

Они вышли из такси и остановились на тротуаре, взявшись за руки и любуясь на елку. Внизу, в углубленной чаше катка, молодые девушки в коротких юбочках выделывали изящные пируэты на льду, а какой-то почтенный джентльмен чинно катался, подбоченившись, и рассекал толпу, словно океанский лайнер. Над площадью царила огромная елка, сияющая тысячами разноцветных огоньков.

И внезапно все огоньки погасли.

В смысле, все огоньки на елке.

Каток по-прежнему остался освещен — сверкающий прямоугольник посреди нахлынувшего моря темноты. То есть, конечно, остались фонари на углу улицы, да и в небоскребе на Рокфеллер-плаза все еще горели отдельные окна, но по сравнению с тем, что было всего лишь минуту назад, ночь показалась особенно темной. Когда гирлянды погасли, у всех зрителей невольно вырвался разочарованный полувздох-полувозглас.