Суд должен решить, какие именно детали оформления медвежонка мисс Камминс являются его неотьемлемыми чертами, или, по крайней мере, имеют второстепенное значение и подпадают под защиту положения о зарегистрированном товарном виде. Случай весьма непростой, — сказал Сантос и тяжело вздохнул. — Знаю, знаю. Уже середина сентября, и Рождество не за горами. Мисс Камминс получила предложения от двух крупных компаний, производящих игрушки, а мистер и миссис Толанд спешат побыстрее запустить своего медведя в производство. Но…

Тут Сантос снова вздохнул, сцепил пальцы в некое подобие не то церкви, не то колокольни, водрузил подбородок на портал, образованный большими пальцами, и обвел присутствующих задумчивым взором.

— Я должен все как следует обдумать, — изрек он. — Прежде чем я решу запретить мистеру и миссис Толанд производить и продавать их игрушку, мне необходимо самостоятельно убедиться, что обвинения мисс Камминс неопровержимы. Я прошу вас проявить терпение. Я постараюсь сообщить вам свое решение к концу следующей недели. Это у нас будет… — судья посмотрел на настольный календарь, — двадцать седьмое число.

Если я не уложусь в этот срок, то, в соответствии с федеральным законом, я имею право на дополнительные десять дней. Но я могу твердо обещать, что приду к решению раньше. Скажем, я обещаю объявить его не позже двадцать девятого сентября. Вопросы будут? Тогда слушание объявляется отложенным.

Дверь в ванную находилась с другой стороны комнаты. Уоррен положил записную книжку, оставив ее открытой на той же странице, вернул стул на место и двинулся в ванную.

Никаких неожиданностей. В ванной ни трупа, ни дохлой лошади. Все мирно и благообразно. Над душем сохнут трусики, двое белых и одни желтые. Теперь он будет знать, что она носит под юбкой. Бюстгальтеров не наблюдается. На раковине помятый тюбик зубной пасты. По крайней мере, чистить зубы и менять белье она еще не перестала. Повинуясь привычке, Уоррен переложил пачку бумажных салфеток с бачка унитаза на раковину, снял крышку, заглянул в бачок, перевернул крышку, чтобы убедиться, что к внутренней поверхности ничего не прикреплено, потом вернул и крышку, и салфетки на место.

Затем он принялся за аптечку.

Обычный набор средств от головной боли, от аспирина до таленола и бафферина. Бутылочки и тюбики с лосьонами и кремами для загара.

Какие-то лекарства, проданные по рецепту — в маленьких коричневых пластиковых флаконах с белыми крышками. Несколько пачек тампонов и прокладок. Несколько упаковок таблеток от простуды и от аллергии. Еще нераспечатанная зубная щетка. Флакон с пептобисмолом. Пустой баллончик из-под диал-пака. Маникюрный набор. Начатая пачка зубочисток. Какие-то маски и кремы. Ничего не найдя, Уоррен закрыл зеркальную дверцу и открыл дверцу шкафчика, расположенного под раковиной. Туалетный ершик.

Несколько упаковок мыла «Пальмолив» — Уоррен представил, как она принимает душ. Неначатая пачка бумажных салфеток. Банка с лизолом.

Уоррен закрыл дверцу.

Перед унитазом лежал светло-синий пушистый коврик. В узком промежутке между раковиной и унитазом стояла мусорная корзинка того же светло-синего оттенка. Уоррен заглянул в корзину. Смятые бумажные салфетки со следами губной помады. Целлофановая обертка от тампонов.

Обертка от мятной жвачки. Несколько влажных ватных шариков. Уоррен поднял корзинку, поставил ее на раковину, поворошил содержимое.

Опаньки! А вот и оно.

— Я знаю, он решит дело в их пользу! — мрачно сказала Лэйни.

Мы зашли пообедать в кулинарию, расположенную неподалеку от здания суда. Заведение называлось «Нью-Йоркер», но по вкусу булочек и хот-догов можно было предположить, что они сделаны где-нибудь в Корее.

Даже горчица здесь была неправильная — не горчица, а какая-то ярко-желтая дрянь, ничуть не похожая на ту жгучую зернистую коричневатую смесь, которую мой компаньон Фрэнк считает неотьемлемой частью истинно кошерной пищи. А кроме того, тут приходилось платить лишних пятьдесят центов за кислую капусту — Фрэнк непременно счел бы это оскорбительным. Хотелось бы мне, чтобы сейчас с нами здесь был Фрэнк. Фрэнк умел так толковать закон, что в его устах это звучало, словно приговор Верховного Суда. И еще он превосходно умел успокаивать расстроенных клиентов. Но с другой стороны…

— Я думаю, ему просто понадобилось время, — сказал я.

— Зачем?

— Потому что это дело не из тех, которые решаются легко. Сантос честно нас об этом предупредил. Помнишь, что он сказал?

— И что же он сказал?

— Он сказал буквально следующее: "Суд не намерен выносить поспешное решение". Он понимает, что на карту поставлено очень много, причем с обоих сторон.

— Толанды не поставили на карту ничего! — возмутилась Лэйни. — Для них это всего лишь еще одно изделие. Если они загребут его себе, они выпустят Глэдли к Рождеству, если же нет, к следующему Рождеству они выпустят другую игрушку, а через год — еще одну, и еще, и еще. А у меня на карту поставлено будущее. Если Глэдли…

— Я все понимаю, Лэйни. Но я не вижу причин считать…

— Нет, ты не понимаешь… — …что Сантос собирается решить дело в пользу Толандов. Нет, ну правда. В его предосторожностях нет ничего странного. Ты же знаешь, ему нужно учесть множество факторов…

— Это каких же?

— Ну, не считая того, что ему надо решить, имело ли место нарушение авторских прав…

— Он думает, что не имело. Он сказал…

— Я помню, что он сказал.

— Он сказал, что должен лично убедиться, что Глэдли действительно был скопирован.

— Да, но мне кажется, он…

— Откуда ты можешь знать, что он?..

— Он ведь отмахнулся от этого дурацкого предположения, что Неттлетон украл чертеж очков из журнала, разве не так?

— Это еще не значит, что он думает, что их долбаный медведь был скопирован с моего.

— Ну, может, пока и не думает.

— Может, вообще не думает.

— Лэйни, тут дело не только в том, было ли это просто копией, или имеются какие-то отличия.

— Ага.

Лэйни с видом глубокого уныния поковырялась в своей порции жареной рыбешки. Она явно вбила себе в голову, что Сантос уже все решил, и дело проиграно. Один ее глаз был обращен на меня, второй глядел куда-то в сторону. Лэйни залила рыбу кетчупом. Ее загорелое лицо покрылось легкой испариной. Похоже, кондиционеры этой забегаловки тоже делали в каком-нибудь Пхеньяне. Лэйни поднесла рыбешку ко рту.

— На самом деле, то, что он должен решить к концу недели…

— Он сказал — к концу месяца.

— Ну, он сказал — самое позднее, к двадцать девятому. Так вот, он должен решить, окажемся ли мы правы по существу дела, если дойдет до экспертизы.

— А такое возможно?

— Ну конечно. На самом деле, он может просто приказать провести экспертизу.

— И все это затянется до Рождества, — мрачно сказала Лэйни.

— Да нет же. Если он примет такое решение, он, видимо, прикажет провести экспертизу немедленно. Он понимает, что вам нужно успеть к Рождеству, и сам сказал…

— Насколько срочно? Для меня любая задержка может оказаться губительной. Мэттью, ты не понимаешь, насколько это для меня важно!

— Нет, понимаю.

— Нет, не понимаешь! — возмутилась Лэйни, положила рыбешку обратно на тарелку и посмотрела на меня через стол. На мгновение ее правый глаз сфокусировался на мне, потом снова вильнул в сторону. Мне представилось, как четырехлетняя девочка проходила первую стработомию — довольно болезненная процедура. А через год — еще одну. Две операции, потерпевшие неудачу. При нашей первой встрече Лэйни рассказала, что она плакала по ночам — так ей хотелось стать такой же, как остальные девочки. Но она знала, что этому не бывать. Даже сейчас, когда она говорила об этом, в глазах у нее стояли слезы.

— Я знаю, что Глэдли — это выигрышный номер, — сказала Лэйни. — И я знаю, что сейчас его время, — она говорила о плюшевом медвежонке, как о живом человеке. — Не в прошлом году, и не в будущем, а сейчас. Что по-твоему, «Мэттэл» и «Идеал» так им заинтересовались из-за моих красивых глаз? — Они и вправду были красивыми. — Они знают, что могут заработать на Глэдли не один миллион. В этом медвежонке все мое будущее, Мэттью. Вся моя жизнь.