– Подумать только, и я пожалел тебя, – с трудом выговорил лорд Бенфилд.

– Пожалел меня? – Она задохнулась от гнева. – Если такова ваша жалость, да смилуется Бог над моей душой. Отец, выдержит ли ваша гордость такой удар, если мой будущий муж проклянет вас за то, что вы сделали с ним?

– Как так? О чем ты говоришь? – ухмыльнулся он. – Передо мной стоит девица, которая, даже облаченная в грубую монастырскую одежду, достаточно миловидна и хорошо сложена, чтобы вскружить голову любому мужчине. В чем твой недостаток?

– В этом, отец, – ответила она, дотронувшись до виска тонким пальцем. – Здесь. Я не смела мечтать о браке, потому что Филиппа была старшей дочерью. Разве сейчас, в год 1194 от рождения Господа нашего, вторая дочь не обязана постричься в монахини? Но я не отчаивалась! Я научилась читать, писать и подсчитывать колонки цифр, предвидя, что когда монастырь станет моей жизнью, я буду занимать более высокое положение, чем простая монахиня. Гордость – мой грех потому, что я жаждала власти, которую церковь могла дать мне. В конце концов я смирилась и прикусывала себе язык, когда монахини насмехались надо мной, потому что вы все равно не позволили бы мне дать обет. Я терпеливо ждала своего времени, потому что знала… – Она сглотнула, а потом разом потеряла все свое притворное спокойствие. – А сейчас, – крикнула она, – вы отрываете меня от всего того, о чем я мечтала, и заявляете, что это из жалости ко мне! Я говорю, что вы лжете. Почему вы так поступаете? Я хочу знать, почему?

– О, избавь меня от своей злобы. – Отец улыбнулся жесткой улыбкой. – Что бы ты ни говорила, это не помешает твоей свадьбе.

Ровена не могла больше сдерживать себя.

– Будьте вы прокляты! – Она ударила его, но руки Ровены натолкнулись на металлические доспехи. – Убейте, убейте меня теперь же – и покончим с этим! Лучше мне умереть, чем стать женой нелюбимого мужчины. Лучше умереть, чем быть вашей наследницей. Будьте вы прокляты, прокляты! – бушевала она, схватив за плащ, как будто могла принудить отца изменить свое решение. – Скажите мне, почему?

Лорд Бенфилд отступил от дочери на расстояние вытянутой руки.

– Потому что, – сказал он искаженным от ярости голосом, – потому что Филиппа – незаконная дочь твоей матери. Ха!.. – Он откинул голову и расхохотался. – В конце концов тайное становится явным. Старик умер, и больше нет причин, чтобы скрывать правду.

Его улыбка была холодной и жестокой.

– Филиппа – чужое отродье, и я не признавал ее, когда женился на твоей матери. Она не имеет права наследования. Ты, – сказал он с изменившемся выражением на лице, – мой единственный законный ребенок.

Он повернулся на каблуках и потащил Ровену к дальней стене зала. В этой стене была дверь, единственная дверь с замком. Это была собственная спальня лорда Бенфилда. Он втолкнул дочь туда, будто она была для него не больше, чем сноп пшеницы, и захлопнул дверь. Ключ заскрипел в заржавленном замке.

Оглушенная, Ровена несколько мгновений лежала на сухом пыльном тростнике,[1] потом резко вскочила на ноги. Не веря словам отца, она бросилась, на тяжелую дверь, но разбила лишь руки в кровь, и вдруг ярость ее исчезла. В полной безнадежности она опустилась на пол и дала волю своим чувствам.

Ровена не помнила, часы или минуты прошли с тех пор, как она здесь очутилась. Снаружи раздались стук копыт, позвякивание упряжи и хриплые голоса мужчин. Она с тревогой прислушалась. Кто-то приехал, наверняка ее жених. Глаза защипало, но девушка не стала плакать. Слезы не сделают ее свободной и не помешают свадьбе. Она все-таки всхлипнула и тяжело вздохнула.

– Довольно! – сказала она себе. – Нельзя потакать своим слабостям и жалеть себя. Это истощает энергию, но не может решить проблему.

В стене было узкое окно, прикрытое простым деревянным ставнем. Ровена оттолкнула доску, чтобы открыть тонкую полоску неба и позволить дневному свету пробраться мимо нее и изгнать тяжелые тени из пыльных углов. Ровена поняла, что было уже добрых три часа пополудни.

Значит, прошло уже несколько часов, как она была заперта здесь, не получив ни кружки эля, ни ломтя хлеба. Она глубоко вздохнула. Февраль в этом году выдался суровый, и неподвижный леденящий воздух остудил ее горячую голову.

Она еще раз оглядела комнату. Личная комната хозяина с камином в углу была немногим больше, чем кладовая. Ни соломенные циновки, ни вышитые драпировки не могли удержать проникающий в комнату зимний холод. Единственный сундук притулился рядом с одиноким креслом. Одна только деталь указывала, что это была не монашеская келья, – большая кровать, занимавшая значительную часть комнаты.

Толстые, завивающиеся спиралью столбы поднимались от четырех углов, чтобы поддерживать деревянный навес с тяжелым пологом. Отдернутый к углам кровати, полог приоткрывал мягкие тюфяки и толстые одеяла, заполнявшие его темное нутро, похожее на пещеру.

Застонал замок. Ровена обернулась. Вошла женщина с корзиной. Ростом посетительница была не выше ее, с каштановыми волосами, заплетенными в толстую косу, скрытую домотканым платком. Простая одежда зеленого и серого цветов облегала ее по-девичьи стройную фигуру. Черты лица женщины были красивы, но печаль оставила глубокий след возле рта, а взгляд зеленых глаз казался унылым и безжизненным. Прошли секунды, прежде чем Ровена, вздрогнув от изумления, узнала свою мать.

…Ей было тогда пять лет. Она прижалась к стене, испуганная, со спутанными волосами, боясь, чтобы ее не заметили и не отослали отсюда, за дверь этой самой комнаты. Внутри находились ее мать и Филиппа.

Филиппу, золотоволосого ребенка, холили и лелеяли. В ее детских воспоминаниях сестра всегда была одета в чистое и красивое платье и часто напевала игривую, веселую мелодию. Иногда сладкий голос матери переплетался с нежным голоском сестры, и в эти мгновения маленькая Ровена представляла, как поют ангелы на небесах.

Сколько раз она, босоногая и нечесаная, убегала из этой комнаты, видя, как мать и сестра нежно любят друг друга. Воспоминание за воспоминанием, одно мучительней другого, проносились перед ее мысленным взором…

Ровена повернулась и захлопнула створку окна. Комната погрузилась в полумрак.

– Почему ты сделала это?

Голос леди Эдит из Бенфилда был невыразительным и вялым, голос старой женщины, а не той, что разменяла свой третий десяток. Она закрыла за собой дверь, грациозно подошла к очагу и зажгла в нем огонь. Комната лишь слегка осветилась.

Руки Ровены сжались от боли в сердце.

– Тебе нечего сказать мне? Не поздороваешься? Даже не спросишь: «Как поживаешь?».

– А что тебе хотелось бы услышать? Мы обе прекрасно знаем, как и любая другая душа в доме, что ты чувствуешь.

Мать смахнула паутину с кресла у стеньг, потом села.

– Я должна наблюдать за служанками, пока они будут готовить тебя к свадьбе. На баню нет времени, но я приказала согреть воды, чтобы ты могла умыться.

Из корзины, которую она принесла с собой, леди Эдит вынула рукоделие и сняла с него воображаемую пушинку. Она спокойно вонзила иглу в льняное полотно, натянутое на деревянную рамку.

Наблюдая за тем, как летала игла в руках матери, Ровену стал охватывать гнев.

– Я внезапно вспомнила все, что так старалась забыть. Для меня в твоем сердце никогда не было места. Пожалуйста, извини меня, но прошло четырнадцать лет.

– Оставь меня в покое, Ровена, – слова были короткими и отрывистыми.

– Оставить тебя в покое? Я сама хочу этого больше всего, но, кажется, я здесь, как в ловушке. Шла бы ты сама отсюда. – В ее тоне отчетливо слышался сарказм.

Леди Эдит бросила на дочь выразительный взгляд.

– А я думала, что монашки научат тебя сдерживать свое упрямство и дерзкий язык. Только что прибыл лорд Грэстан, и твоему отцу осталось напоследок обсудить с ним несколько деталей. Я потому здесь, что меня прислали сюда.

– Благодарение небесам, – огрызнулась Ровена. – Я уж начала волноваться, как бы ты и в самом деле не собралась провести со мной время.