Но это все в прошлом. Больше он такого дурака не сваляет и не станет устраивать разборки с такими властителями жизни, как Мехлиев. Ну их к Аллаху! Себе дороже. Но деньги… Они бы сейчас очень и очень оказались кстати. Гвоздь даже зажмурился, представив в своих грязных руках с обкусанными ногтями толстые пачки кредиток, перевязанные резинками. Самого себя же он увидел развалившимся в шезлонге и греющимся под лучами ласкового солнышка на веранде собственной виллы с прекрасным видом на океанический пляж.

— Черт побери! — встряхнулся Гвоздь, прогоняя чудесное видение. — Где тут найдешь столько валюты? С этого неживого мужика теперь и ломаного гроша не получишь. Труп — он и в Африке труп. Что с него взять?

Бурча себе под нос что-то успокоительное, Гвоздь быстро обшарил карманы убитого и, не найдя в них ровным счетом ничего ценного, пришел к выводу, что двое убийц забрали все, что можно, не оставив даже пробитого талона на автобус.

«Гады, — беззлобно подумал он. — Какие же они все-таки гады…»

В санаторий Гвоздь поспел как раз к завтраку и потому избежал нудных наставлений главврача Нины Самойловны — вредной и злющей бабы, чрезмерно засидевшейся в девках. Больше всего на свете она любила показывать власть, наказывая провинившихся в нарушении четкого распорядка дня. Попробуй только опоздать на завтрак там или на обед, тут же заработаешь «наряд вне очереди» и отправишься мыть места общего пользования. За солдафонские замашки своего «любимого» главврача сами отдыхающие прозвали «генерал-прапорщиком» и старались держаться от нее подальше.

Придя в столовую и заняв свое привычное место у окна, Гвоздь увидел, что на свободное место за его стол уселся тот самый пожилой человек, которого он уже сегодня видел на дороге. Это было так неожиданно, что у Гвоздя сердце екнуло. Стараясь разглядеть нового соседа получше, Гвоздь уставился на него, позабыв про стынувшую овсянку.

Новый сосед же, не обращая внимания на Гвоздя, принялся уплетать кашу за обе щеки. При этом желваки так и ходили на его широких скулах, придавая лицу вид жвачного животного. Быстро справившись с овсянкой, а затем с омлетом, незнакомец не стал дожидаться чая и, не спросив разрешения у диетсестры, вышел из столовой.

— Кто такой? — спросил Гвоздь у Петровича — доходяги, сидевшего с ним за одним столом.

— В субботу поступил, когда ты на воле прохлаждался. Звать Лященко Василий Илларионович. Пятьдесят шесть лет. Говорят, что у него открытая форма тубика…

— Не паси вола, — не поверил Гвоздь. — К нам таких не направляют. Небось залеченный уже.

— Хрен его знает, — безразлично пожал худыми плечами Петрович. — Может, и залеченный. А вот что он за человек, ты знаешь? Нет. И я не знаю. Понял, на что я намекаю? Проверить бы его не мешало. Как в камере. Свой он или чужой. Так сказать, устроить ему небольшой перевердон…

— Проверим, — согласился Гвоздь, знавший, что непонятное словцо «перевердон» было самым любимым у Петровича. — Хоть какое-то развлечение в нашем дурдоме…

После завтрака отдыхающие отправились на физиопроцедуры, а потом разбрелись кто куда по территории санатория. Все вместе снова они собрались только на обед.

Гвоздь не привык к разносолам, и потому его устраивала та немудреная пища, которой потчевали в санатории. На этот раз их кормили жидким перловым супом с крохотными пятнышками жира на поверхности и картофельным пюре с кусочком вареной рыбы. Картошку Гвоздь по давней привычке переложил в суп, отчего тот стал казаться более наваристым и сытным.

Пообедав, отдыхающие отправились в свои палаты, и вскоре противотуберкулезный санаторий погрузился в послеобеденную тишину.

В палате, где лежал Гвоздь, было еще три койки. На одной из них делал вид, что спит, Петрович, на другой похрапывал здоровенный детина по фамилии Цыбуля, у которого скорее всего никакого туберкулеза не было и в помине, зато он приходился родным племянником главврачу Нине Самойловне, что, конечно, многое проясняло. Третью же койку занял вновь прибывший по фамилии Лященко. Он не стал переодеваться в полосатую пижаму, положенную по инструкции, оставшись в новеньком спортивном костюме, в котором и улегся поверх застеленной синим одеялом постели. Некоторое время он читал газету, нацепив на нос очки, а потом, бросив ее на пол, задремал.

— Пора, — тихо произнес Петрович, вставая с кровати. — Счас я его обую…

Приблизившись к спокойно посапывавшему новичку, Петрович поднял с пола его газету, скрутил из нее жгут и ловко пристроил его между голыми пальцами на правой ноге Лященко, даже не потревожив его сон.

— Готово, — сказал он, доставая из кармана пижамной куртки коробок спичек. — Сейчас посмотрим, что за фраера к нам подселили… — С этими словами он чиркнул спичкой о коробок и зажег от нее газетный жгут.

Гвоздь завороженно уставился на маленький огонек, который по мере захвата газетной площади разрастался и становился все мощнее. Вот-вот он должен был опалить пальцы беспечно дрыхнувшего новичка. Ну, вот оно!.. И тут случилось то, чего никто не ожидал. Новичок приподнялся, потянулся как ни в чем не бывало и пяткой левой ноги врезал в лоб Петровича, стоявшего рядом. От удара доходяга Петрович улетел к окну и упал там, сбив по дороге своим телом тумбочку.

— Ах ты, перевердон! — вскричал он, пробуя подняться с пола.

Но новичок оказался проворнее. Вскочив на ноги, он, не обращая внимания на Петровича, отставил ногу с горящим между пальцами газетным жгутом в сторону и, приспустив штаны, принялся мочиться прямо на огонь, затушив пламя в мгновение ока.

— Во дает! — восхищенно проговорил Цыбуля, привставший на своей койке.

— Крутой… — уважительно крякнул Петрович, потирая ушибленную спину.

— Зовите меня просто Кирпичом, — беззлобно ухмыльнувшись, проговорил Лященко. — Так меня окрестили в «дому». Двадцать пять лет за «гоп-стоп» в общей сложности. А теперь я послушаю ваши истории. Начнем с тебя, мозгляк! — сказал он, ткнув пальцем в Цыбулю.

— Да я еще «целка», — скромно потупился Цыбуля. — На нарах париться не пришлось, Бог спас.

— Еще успеешь. Это дело наживное. Ты? — спросил он у Петровича, который уже встал на ноги.

— Кличка Живчик. Одна «ходка» за мошенничество! — по-военному четко отрапортовал Петрович.

— Ты? — повернулся лицом к Гвоздю Кирпич.

— Две «ходки». Последняя по сто второй…

— О! Люблю таких корешей! — довольно ощерился выбитыми передними зубами Кирпич, подавая руку Гвоздю. — На таких, как ты, кирюха, весь наш воровской мир держится. Уважаю!

Гвоздь опасливо пожал протянутую руку, подумав при этом: «То, что ты крутой, это я уже понял. И знаю совершенно точно, что с такими, как ты, надо держать ухо востро. Но вот имеется ли у тебя за душой солидный капитал? Вот в чем вопрос. Если имеется, то ты мне очень даже интересен. Люблю платежеспособных людей…»

Этот район Москвы недалеко от Донского монастыря показался Браслету слишком темным и мрачным. Он в который раз за эту длинную ночь пожалел, что слишком легкомысленно согласился на предложение Верблюда поехать сюда без соответствующей охраны.

Впрочем, охрана была — водитель-телохранитель Жбан, который и привез его сюда на «БМВ», однако Браслет чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы рядом с ним было сейчас еще человека три-четыре из вооруженных «быков» Но в том-то и дело, что обязательным условием этой сделки была договоренность, что Браслет явится к месту встречи только с одним охранником, а иначе нигерийцы на контакт не пойдут.

На другой машине — «Мерседесе» — прикатил сюда и сам Верблюд — сорокалетний глава азербайджанской группировки, активно занимавшейся наркоторговлей. Это он предложил Браслету выгодное дело и завез сюда, в темный двор старого многоподъездного дома, выселенного на время реконструкции.

Верблюд прихватил с собой кейс с миллионом долларов, половина из которых принадлежала Браслету. Подъехав, он подал рукой успокоительный знак компаньону и вместе со своим громилой по кличке Шкаф скрылся в одном из подъездов, возле которого то и дело возникали какие-то подозрительные фигуры чернокожих людей.