От Василия Ивановича всегда веяло добродушием и спокойной силой. Все шли к нему за советом, за Помощью, когда требовалось чего-то добиться от домоуправа - ремонта, ордера на дрова… С его появлением прекращались обычные ссоры на кухне. Дядя Вася был ровен со всеми, никому не отказывался помочь, не считал за труд починить керосинку или примус.

В июле сорок первого года из квартиры уехали Крамеры, Алька Крамер уехал, лучший друг Гаврилова. Уехали поспешно, в двадцать четыре часа, ни с кем даже не попрощались толком, не поговорили. Гаврилова в эти дни и вообще не было в городе. Он доживал последние дни на даче под Сиверской, а когда вернулся, в комнате Крамеров уже обосновался новый жилец - Илья Дорофеевич Егупин.

- Повезло нам с жильцом, - сказала мать, - тихий, спокойный. Будто и нет его…

Но Гаврилову Егупин не понравился. Может, оттого, что въехал в комнату Крамеров, где Гаврилов был всегда, как дома, а теперь эта комната стала чужой и недоступной. А может быть, потому, что голос у Егупина был какой-то уж очень противный. Бесчувственный. Гаврилову хотелось убежать, когда Егупин при встрече с ним выговаривал словно бы через силу: «Здравствуй, детка!»

Но в общем-то вселение Егупина не вызвало особых перемен в большой и шумной квартире. Дома он бывал мало. На кухне почти не готовил: изредка вскипятит чайник - и тут же в свою комнату. От матери Гаврилов слышал, что Егупин сам из Луги. Не то торговал там в керосиновой лавке, не то заведовал складом. Когда немцы подходили к Луге, он уехал чуть ли не последней машиной в Ленинград. Гаврилову не очень-то верилось, что такой большой, степенный человек с густой шевелюрой красивых седых волос мог торговать в лавке керосином. Вот на профессора он был похож. Тихий, вкрадчивый. Только что-то жабье было в чертах его лица. Да еще глаза - один смотрит прямо на тебя, другой - куда-то в сторону. Продавец керосина, по мнению Гаврилова, должен быть крикливым, разбитным ухарем вроде того, что привозил керосин в огромной бочке в деревню, где Гаврилов проводил лето у тетки. Останавливая свою колымагу на прогоне, он доставал трубу и долго дудел в нее, а потом кричал, распугивая любопытных кур:

- Ки-ро-син, ки-ро-син, запасай киросин!

Вот это был настоящий торговец керосином - веселый, острый на язык, всегда чуточку пьяный.

Как-то в начале сентября, когда мать была на окопах, Гаврилов играл с мальчишками в футбол и потерял ключ от квартиры, от черного хода. В квартире в это время обычно никого не бывало. Даже Анастасия Михайловна, несмотря на годы, пошла теперь работать в госпиталь, который разместился на Девятой линии, в двадцать седьмой школе. Там, где раньше учился Гаврилов.

Гаврилов пошел разыскивать Зойку, дочку Валентины Петровны. Зойка обычно торчала у своей подружки из тринадцатой квартиры.

Зойкин ключ был от парадного входа. Когда Гаврилов вставлял ключ в замочную скважину, в квартире что-то грохнуло. «Ну вот, - с досадой подумал Гаврилов, - зря к Зойке бегал - дома кто-то есть». Он открыл дверь и, не включая света, пошел по коридору. Коридор всегда был заставлен всяким хламом. А когда выселили из Ленинграда Альку с родителями, - Гаврилов раньше и понятия не имел, что они немцы, - добавилось три огромных опечатанных шкафа с имуществом и книгами Крамеров. В спешке они мало что смогли забрать с собой.

Гаврилов мог пройти по коридору и с завязанными глазами - немало было поиграно здесь в прятки. Но на этот раз налетел на поваленный стул и больно ушиб ногу. Когда он включил свет, то первое, что бросилось ему в глаза, - растворенные дверцы крамеровского шкафа, разрытое белье на полках.

Гаврилов подумал сначала, что Крамеры вернулись, и постучал в их дверь, туда, где жил теперь Егупин. Но никто не ответил.

- Алька! - крикнул на всякий случай Гаврилов. - Алька, это я, Гаврилов!..

За дверью было тихо, но Гаврилову вдруг почудилось, что там кто-то дышит. Тяжело и прерывисто. Дышит совсем рядом. Гаврилов решил заглянуть в замочную скважину, но в нее ничего не было видно. Мешал ключ, вставленный с внутренней стороны.

Гаврилов испугался: «А может быть, воры? А что, если догадаются, что он один в квартире, и выйдут?» Затаив дыхание, на цыпочках он прошел к черному ходу, осторожно повернул затвор французского замка, тихонько прикрыл за собой дверь и припустился вниз по лестнице.

На улице было светло и не страшно. Теперь надо было что-то предпринять. Сначала у Гаврилова была мысль побежать в милицию. Но здесь, на людной улице, эта мысль показалась нелепой. «Что я скажу в милиции? Что за дверью кто-то дышал? А может быть, не дышал? Засмеют. В такое время, скажут, на пустяки отвлекаешь. Значит, надо дождаться кого-то из своих. Первыми придут Анастасия Михайловна и Василий Иванович. А может быть, Егупин. Он всегда уходит и приходит в самое разное время».

Гаврилов перешел на Одиннадцатую линию и сел на скамеечке, как раз напротив своего дома. «Надо Зойку предупредить. А то начнет звонить…» - подумал Гаврилов и обомлел: из парадного вышел Егупин и, оглядевшись по сторонам, неторопливо двинулся к Среднему проспекту. «Так вот кто там дышал за дверью! - изумился Гаврилов. - Вот кто опечатанный шкаф открыл и рылся в нем! Ну и ну!..»

Как только пришел с работы Василий Иванович, Гаврилов рассказал ему все. Тот молча прошел в коридор и осмотрел шкафы: с двух были сорваны печати.

- Ничего, Петруша, разберемся, - сухо, сквозь зубы сказал Василий Иванович. - Разберемся.

- Ох и подлец же этот Егупин! - Василий Иванович все никак не мог успокоиться, все ходил по просторной комнате Анастасии Михайловны, размахивал руками,

Гаврилов сидел в глубоком кресле, разглядывая подшивку «Красного следопыта», прислушивался к тому, что говорил Василий Иванович: всегда спокойного, ровного Василия Ивановича сегодня нельзя было узнать.

- Он мне предложил разделить все добро Крамеров! Представляете? Сначала отпирался: «В шкафы я не лазил, - а потом говорит: - Ну что вы горячитесь, товарищ Новиков, кто теперь про это добро вспомнит. Крамеров небось уже в расход пустили, они не вернутся… А милиция скоро от голодухи передохнет, туда ей и дорога!..»

- Что ж ты ему сказал, Василий Иванович? - совсем тихо спросила Анастасия Михайловна.

- Что сказал?.. Я ему сказал все, что думаю. Своими руками задушил бы…

- Дядя Вася, а он, Егупин, - вор, значит? - спросил Гаврилов.

- Кто ж его знает, - пожал плечами Василий Иванович, присаживаясь наконец к столу, - знакомы-то мы без году неделю… На физиономии ведь не написано. Одно скажу, Петруша, не вешай носа! Мы из этого Егупина душу вытрясем, колобродить не дадим!.. Да, темный человечишка. Подлый! - Василий Иванович снова вскипел. Ему не сиделось. Он вскочил со стула и заходил по комнате. - Это ж надо! Такое сказать мне!..

- Может, он от жадности! - робко вставила Анастасия Михайловна.

- В шкафы-то полез? От. жадности, от жадности, - как-то странно усмехнулся Василий Иванович. - Да ведь жадность далеко завести может. Ох, далеко!.. Жадный- он и отца родного за копейку продаст. Из таких жадных предатели получаются.

- Да, - горько вздохнула Анастасия Михайловна, поджав губы. - Прав ты, батюшка. Из таких ироды, христопродавцы получаются… - И, обратясь к Гаврилову, сказала: - В человеке ведь что, Петруша, главное? Совесть. Есть совесть - и человек есть. Нет совести - и нет человека…

- Совесть, кабы одна совесть! Иной всю жизнь совестится, а толку от него… - Василий Иванович не договорил, махнул рукой и тяжело сел на стул.

Некоторое время они сидели молча.

- Нет на свете человека более жалкого, чем предатель, - нарушила молчание Анастасия Михайловна. - Всем-то он мерзок - и даже хозяевам своим. И себе самому…

- Эх, Анастасеюшка, добрая душа, - вдруг встрепенулся Василий Иванович. - Ты все по библии… Да что ж, их жалеть, что ли?

- Да уж жалеть-то незачем, - в тон Василию Ивановичу ответила Анастасия Михайловна. - Они и богом прокляты, и людьми. И сами себя проклянут, придет время.