— Мааам! — и Айлэмэ наконец-то разревелась. — Ну мам, ну пожалуйста!

— Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя — неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!

— И не надо! Кому какое дело, во что я одета! — сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.

— Да кто тебя такую полюбит?! — всплеснула руками мать.

— Там меня любят и такую!

— Да я не про эту твою компанию… Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?

— Мааааа! Ну отпусти… — Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер — конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит — опять одна, снова одна. А там — там Лави… Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит… Здесь она не нужна. Только…

— Ну куда тебя несет, на ночь глядя… — совсем другим, усталым голосом проговорила мать, — Поздно же.

— Нет, ты что! — горячо заговорила Айлэмэ, — Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в… — запнулась. Не скажешь же — "в десять", а то еще не пустит в самом деле, — В девять приду! — "Девять пишем, десять в уме…"

— Ладно, иди уж, горе мое… — вздохнула мать, отходя в сторону и пропуская ринувшуюся за ботинками девочку к обувнице, — Только если задержишься — позвони обязательно, чтобы не волновались. И когда выходить будешь, тоже позвони.

— Ага, спасибо, ма! — все еще хлюпая носом, Айлэмэ проворно завязывала шнурки, — Обязательно!

Айринэ. Айринэ, Айрэнэ, Айлэмэ. Ахто. Аннатар. Цепочка имен — бисеринки на леске. Не так уж и много, если сравнивать с другими представителями тусовки — у иных счет можно было вести уже на дюжины… Хотя и не мало. Если считать так — то пять, а если этак — то шесть. Но этак лучше не считать.

Неяркая лампочка в абажуре из желтоватой рисовой бумаги, окно плотно задернуто темно-синими шторами, в комнате — беспорядок на посторонний взгляд, но сама хозяйка прекрасно помнит, что в каком углу валяется. Прибирать? А зачем? Все равно посторонние здесь не ходят, свои давно привыкли, да и не сунется никто без звонка предварительного, разве уж случится какое-нибудь совсем страшное ЧП, в чем Айринэ глубоко сомневалась. Да и звонить не по делу, пожалуй, поостерегутся…

Маленький монитор — всего пятнадцать дюймов, староват уже, да все никак не доходят руки сменить. Сама привыкла, а больше и стараться не для кого. Вот клавиатура хорошая, это важно… И мышка пока еще шустро бегает, тоже замечательно. В конце концов, хозяйка довольно много времени проводит за "электронным гадом", и это очень важно — чтобы все работало.

Тишина не нарушается даже сухим стуком клавиш. Худенькая девушка с темными пушистыми волосами, чуть косящая на левый глаз, задумчиво смотрит в экран, прикусив вьющуюся прядку. Иногда Айринэ вспоминает о сигарете, дымящейся возле нее на жестянке из-под кофе, досадливо стряхивает в банку наросший серый столбик пепла, делает глубокую затяжку и кладет сигарету обратно, выдыхая дым прямо в монитор. Время от времени девушка делает движение к клавиатуре — но каждый раз передумывает в последний момент и вновь откидывается в кресле. На экране — заготовка для письма. Пока пустая.

Как все изменилось… Еще года три-четыре назад все то же самое она бы делала — руками. Сама написала бы текст, выбрав из пачки бумаги лист побелее, сама начертила бы схемку, может быть, еще и завитушками какими украсила бы, или набросками — летящий профиль, взметнувшиеся волосы, огромные глаза, все — несколькими штрихами, но тем не менее — угадываются черты, и девочка, в чьи руки ляжет страница, будет гадать с замирающим сердцем — она это или нет, или просто похожа, или…

Ничего этого не будет. Ровные строки на экране, потом — провода телефонные, и те же строки — но уже на ее экране. А бумага могла бы помяться, пропахнуть дымом, на ней могли оказаться отпечатки измазанных в пепле или красках пальцев, а какое-нибудь слово было бы торопливо вписано поверх расплывшегося… Нет. Так было — или могло бы быть — давно.

Что осталось с тех времен? Непоминаемое и неиспользуемое имя — Аэниэвьель. А когда-то она так любила слушать, как та, Старшая, пела это имя, катала его на языке, наслаждаясь каждым звуком — Аэээээниэвьеллллллль… Мягкость последнего слога заставляла сердце биться часто и неровно, и вызывала в памяти казавшиеся такими реальными картины.

Что было вымыслом, что разыгравшимся воображением, что правдой, да и была ли там правда? Нет, имя просто должно — обязано! — было быть настоящим, иначе не было бы того резонанса, когда все существо откликается в унисон, тянется, отзываясь — "да! это — я!"

Но помимо? Кто знает… Та, другая, Старшая — может, она бы и сказала, да не хватит сил спросить. А если бы и хватило — разве можно поверить хотя бы единому ее слову?

"Как все было просто! Аэниэвьель, Филавандрель… Там — одно, тут — другое, трагическая ошибка, кошмар… Узел, панимаишь, карррмический…" — не удержавшись, последнюю фразу произнесла вслух, звонко раскатив это издевательское "карррррррр…", — но разве ж это может помешать Предназначению? — слова источали яд, — Предназначение… Связаны… Дрянь…

И снова, будто все произошло только вчера, прячется в ладонях горящее лицо, в горле ком, и подступают слезы. Сдавленно:

— Ты… Дря-а-ань… — но еще не закончив говорить, уже чувствует, что слова фальшивы.

Те старые листки убраны подальше, с глаз долой, но сил нет избавиться, выбросить, и иногда Айринэ снова вытаскивает их на свет — из дальнего угла, из старой потрепанной сумки, покрывшейся слоем пыли. Пыль стоит столбом, девушка отчаянно чихает и жмурится. Высыпаются другие, ненужные бумажки; летят какие-то старые фотографии — уж и имен не вспомнить; вываливаются и раскатываются по полу бисеринки от порванных фенечек. Вот оно — картонная папка, завязанная выцветшей ленточкой. И дрожат руки, и перед глазами уже заранее все плывет, но девушка развязывает ленточку, достает исписанные листы и конверты и, бормоча: — …развлечение из разряда "сам себе мазохист"… И хорошо и делаю… — начинает читать.

Сейчас нет настроения вытаскивать на свет пыльную сумку — да и зачем, ведь она знает все записи наизусть. Наверное, надо ту, другую, даже поблагодарить — оставила такие превосходные образцы, можно сказать, руководство к действию, и осечки ни разу не было, все срабатывает идеально. Сейчас надо дописать и отправить, в голове уже готов текст, мало чем отличающийся от стандартного, набить — займет пару минут, не больше… Но Айринэ снова закуривает и откидывается в кресле.

— Что ж, девочка моя… — Филавандрель, строгая и печальная, присела на ручку кресла, нервно щелкнула зажигалкой, закурила, — Видишь, как оно обернулось…

Айлэмэ — нет, теперь уже Аэниэвьель, отныне и навсегда — опустила глаза на листочек, все еще подрагивающий в ее руке.

Простенькая, от руки начерченная схемка.

"Муж — Филавандрель"

"Жена — Аэниэвьель"

Дети…

Ну, не до детей сейчас, тем более, что карандашиком рядом приписано (косой быстрый почерк): "Информация пока неточная". А вот остальное… После схемы — сплошняком текст.

"…мы уходили в Dol Blathanna. Остатки нашего отряда — горстка чудом выживших, но покалеченных и раненых эльфов — пробирались через охваченные безумием земли. Мы спешили, мы давно уже не спали, не отдыхали как следует, и нам не хватало еды. Мы шли, пошатываясь, словно в полусне, едва замечая, сколько пройдено и сколько еще идти. Мы старались оставаться незамеченными, но Dh'oine было слишком много. Попросту — слишком много. Какие страшные в своей простоте слова… Убийственная простота…