Кавалер заулыбался, залопотал.

– Матвеич! – хриплым, простуженным басом сказал государь. – Трех драгун господину Корнелю в провожатые. Вас? Вас? – обернулся он к лопочущему кавалеру. – А! Можно, гут! Мальчонку просит, шкатулку с чертежным припасом таскать. Ты пойдешь! – Питер жесткими, пахнущими табаком и смолой пальцами ухватил Васятку за щеки, подтолкнул к кавалеру. – Вот!

Васятка помертвел. Кавалер засмеялся, поманил его пальцем.

– Карашо, – сказал, – ошень гут. Шарман.

И, поклонившись без унижения царю, легкой, виляющей походкой зашагал к мосту. Васятка побежал следом за ним.

«Немцу продали! – с ужасом думал ой. – Теперь мне конец пришел!»

А немец вдруг остановился, вынул из кармана пряник и протянул Васятке.

Пряник был большой, печатный. Таких Васятка сроду не едал – до того сладок.

Скоро они пришли к диковинной избе. Она была в два яруса, с островерхими вышками, с золотым петухом на спице высокой башни.

По бокам резного крыльца стояли голые каменные мужики с рыбьими хвостами. А в руках они держали трехзубчатые рогатины, какими щуку бьют.

Это был дворец герцога ижорского. Богаче его тут на берегу никто не жил.

Господин адмирал его еще и за это ненавидел. Из зависти.

в которой повествуется, как кавалер Корнель изображал на листе бумаги ландшафт, а также дано описание сильного и рокового для Васятки порыва ветра, унесшего у господина кавалера чистый лист

Господин Корнель велел Васятке дожидаться, а сам пошел во дворец.

Васятка сидел на ступеньке крыльца, поглядывал на каменных мужиков и грыз пряник.

Дворец выходил передом на адмиралтейство. Справа от него высились городские горы. По обрывам, по крутизне лепились домишки. Избитая копытами, почерневшая дорога поднималась в город, змеей туда-сюда виляла по круче.

По гребню горы горбились серые, с моховой зеленцой, бревенчатые стены. Воротняя башня с покосившимся дырявым шатром. За ней – другая, глухая. Та – вовсе без крыши, одни ветхие стропила.

Над стенами, над башнями, над маковками церквей – тяжелые, быстро плывущие, рваные облака.

Слева – река, заречье, корабли, кузни, людская толчея.

Чуть ниже по реке – церковь, мост, адмиралтейский двор. К мосту тянулась мощенная крупным камнем дорога. По ней проходили люди – матросы в кожаных шапках, в зеленых кафтанцах, заморские мастера в чулках, в кургузых куртках, с трубками в зубах, работные мужики в лаптях, в лохмотьях. Эти прошли толпой, человек пятьдесят. Их гнали два солдата, покрикивали. Лица у работных были серые, усталые, глаза злые или потухшие. Двое важных господ прошли, держась за шляпы, ветер трепал завитые космы длинных париков, развевал цветные плащи.

Проехала запряженная четверней раззолоченная карета с красными спицами на больших колесах. В окошечке мелькнуло темное, сморщенное личико, седенькая бороденка, вострые мышиные глазки, сердито сверкнувшие из-под черного монашеского клобука. На мгновение высунувшись из кареты, монах погрозил кому-то скрюченным сухоньким пальчиком.

Васятка заробел – чего он грозится? На всякий случай поднялся со ступеньки, перестал жевать.

Но карета проехала мимо, к мосту. В ней сидел воронежский епископ Митрофаний, и он не на Васятку серчал, а на каменных, с рыбьими хвостами, мужиков: сколько раз выговаривал ижорскому герцогу, чтобы убрал грецких идолов, но тот только посмеивался. Не убирал.

Откуда ни возьмись, к Васятке приковыляла на трех ногах собачонка, завертела куцым хвостиком, глядя на пряник. Она была похожа на старую овчинную тапку.

Васятка посвистел ей и отломил кусочек пряника. И хотел с ней немножко поиграть, но увидел приближающихся солдат и опять заробел.

Они шли, били по талому снегу шаг. Брызги и ледяное крошево летели из-под сапог. На них полная амуниция была: ружья на плече, тесаки за поясом. Подойдя к крыльцу, они топнули два раза и стали, как в землю вросли. И так стояли, не шевелясь, а Васятка, разинув рот, глядел на них.

Собачонка нерешительно тявкнула, но, видимо, как и мальчик, испугалась, прижалась к Васяткиному валенку.

И в эту минуту из дверей вышел кавалер Корнель, сопровождаемый каким-то высоким, румяным господином в белом парике и красном плаще, из-под которого поблескивало золото дорогого кафтана.

Это и был ижорский герцог, Римский князь Алексашка. Он весело скалил белые зубы.

Следом за ним какой-то мордастый, красноносый вынес шкатулку и раскладной стульчик.

Ижорский герцог и кавалер Корнель чего-то полопотали непонятно. Кавалер указал на Васятку. Мордастый презрительно поджал губы и подал Васятке шкатулку и стульчик.

Солдаты ж стояли навытяжку, каменные.

– Смотри у меня, – обернувшись к мордастому, сказал ижорский герцог, – чтобы к вечеру колбасы с кашей, и чтоб на зубах хрустели. А пиво – подогретое. Шкуру спущу.

Мордастый сложил руки ладошками, словно молиться, а рот приоткрыл, сделал трубочкой.

– Я, я, – кланяясь, сказал он. – Битте. Карашо.

Мордастый был меншиковский ключник. Или, по-новому, по-немецкому, – майордом. Герцог Алексашка его иной раз даже, случалось, тростью бивал, ежели чем не угодил. Или в зубы.

От дворца пошли к мосту. И сразу ожили солдаты, сделали кругом марш и с ружьями на плече, разбрызгивая сапогами снег и льдинки, зашагали вослед. Это была охрана, присланная господином адмиралтейцем. Чтобы кавалеру не причинили, боже упаси, какой обиды.

И собачонка увязалась. Она осмелела, весело прыгала вокруг Васятки. Или пускалась на трех ногах по берегу, скрывалась из глаз, но все равно возвращалась и, высунув длинный розовый язык, терлась о Васяткин валенок.

А Васятка тащил шкатулку и стульчик. Он думал, что теперь с ним будет. Тоска пала на сердце.

Вспомнил, что Пегашку угнали неизвестно куда, а у него там в санях узелок с харчами.

И вот Пегашки нету, и харчей нету.

И стало еще тоскливей. Пропал.

Между тем день разгулялся, ветер разогнал облака, глянуло веселое солнце.

На мачтах кораблей ярко затрепетали флажки – синие, белые, голубые. Иные – махонькие, а иные – длинные, с двумя языками.

Где-то на берегу ударили в колокол. Мужики побросали работу, стали креститься. Сели на бревна, на груди камней, принялись за еду. А еда у них была плохая: хлеб да вода.

Ижорский герцог завернул на мост – к адмиралтейскому двору. А кавалер Корнель, смеясь, маня за собой Васятку, вприскочку пошел дальше по берегу. И все выше забирал, карабкался на крутые глинистые бугры. Васятка насилу поспевал за ним.

Охранные солдаты неотступно шагали вслед, но бить шаг уже им стало невозможно: глина и круча. Они тоже карабкались. Со стороны казалось, что солдаты преследуют убегающего кавалера.

Так взобрались на Чижовские горы. Отсюда все было видно: и городские стены, и посад, и петляющая река с верфью, адмиралтейством, дворцами и хибарками.

И, хотя лед на реке Воронеже еще стоял, извилины русла были черны от прибылой воды с Дона.

Солнце зашло за облако, и облачная тень шибко бежала по грязному снегу.

Ветер крепчал и крепчал. Кавалер кутался в плащ, обеими руками удерживал шляпу. Но смеялся, топал ногой, что конь, говорил:

– Гут! Карашо!

Потом шарфом обмотал шляпу, чтоб ветер не унес. Принял из Васяткиных рук шкатулку и стульчик. Шкатулку поставил наземь, а стульчик разложил, уселся. Один к другому приставил два кулака и как в трубу начал в них глядеть на город, на реку, на корабли. И, видно, остался доволен, потому что еще несколько раз сказал:

– Гут! Гут!

После чего подышал в пригоршню и указал Васятке на шкатулку: подай, мол.

Васятка подал.

Солдаты стояли навытяжку – по артикулу. Кавалер засмеялся и сказал:

– Фольна. Гуляйт.

Солдаты опустили ружья и отставили ногу.

И тут кавалер открыл шкатулку. Достал из нее бумажный лист и медными шпильками стал прикреплять его к крышке. Ветер рвал из рук бумагу. Но он не сдавался – локтем, ладонью прижимал к шкатулке трепещущий лист.